марта 1965 года): «Когда я вспоминаю об этом – таком давнем и безвозвратно ушедшем прошлом, – т. е. о самой ранней моей поре, – то схожу с ума от того, что так мало ценил Марину и в сущности так и не заметил, упустил из виду, что ведь она-то и есть воплощение жизни для меня, – Гений, – сама Поэзия, само Искусство – и все это с таких заглавных букв, что дай Боже! Так нет же! Меня крепко держала Мансуровская студия, её маленький душный мир, её беды и дрязги, её бессонные ночи и бездельнические дни. И всё это казалось мне – ИСКУССТВОМ. А на самом деле не было им! Ни в какой степени».128

Это, конечно, преувеличение. Антокольский высоко ценил и студию в Мансуровском переулке, и её руководителя Евгения Багратионовича Вахтангова, сыгравших в его жизни огромную роль. Но есть и доля правды. Как раз в то время и он, и Завадский, и некоторые другие студийцы стремились к самостоятельности, хотели вырваться из-под опеки своего руководителя, что в следующем, 1919 году привело к расколу студии. Понятно, что в той ситуации им было не до Цветаевой.

А Цветаева в это время страдала от одиночества и страдание своё выражала в стихах. Стихам же её свойственна метафоричность, толковать их буквально, как это делает Карлинский, недопустимо. Если следовать его «научному методу» и интерпретировать вторую часть цикла так же буквально, как он толкует первую, то придётся заключить, что в январе 1918 года Антокольский с Завадским зачем-то гарцевали по Москве на белых конях, оба в серебряных латах и с крыльями, причём Антокольский-поэт «вопил» в трубу, а Завадский-художник «вздымал» радугу, и всё это на глазах у изумлённой публики. В действительности два брата – два ангела, два всадника – красочная фантазия Цветаевой. И Париж, в который они якобы уехали, – всего лишь метафора: не были они в те годы в Париже. И «спят, не разнимая рук» – тоже поэтический образ, как всегда у неё гиперболизированный, долженствующий выразить их дружбу и творческое сотрудничество.

Что же было в действительности? Послереволюционная Москва. На улицах неспокойно: стреляют, грабят. Трамваи не ходят даже днём, уж тем более ночью. Антокольский и Завадский, как, впрочем, и другая театральная молодёжь, засидевшись в гостях у Марины Ивановны, оставались в её доме на ночь. Вот и в тот январский день молодые и легкомысленные друзья, увлекшись разговором за полночь, уснули на одной кровати, а Цветаева заботливо, по-матерински, накрыла спящих пледом. Ни другой кровати, ни другого одеяла в её доме, скорее всего, и не было – Марина отчаянно бедствовала в те годы, жила нищенски, что известно. Вот и всё. Из-за чего было «огород городить»?

Между тем, «открытие» Карлинского уже пропагандируется и в русском Интернете. В одной из его статей, переведённой на русский язык, говорится: «Согласно мемуарам Марины Цветаевой, поэт Павел Антокольский и актёр и режиссёр Юрий Завадский имели любовную связь в 1918 г. и не делали никакого секрета из своих отношений».129 Поскольку какой-либо конкретной ссылкой на эти «мемуары» Карлинский себя не утруждает, нам остаётся заключить, что слово «мемуары» означает здесь не что иное, как всё то же стихотворение, процитированное выше. Но ведь между стихами и мемуарами (если это действительно мемуары, а не фантазии) есть большая разница, о которой университетский профессор литературы обязан знать. Понимает ли Карлинский различие между «поэзией» и «правдой», говоря словами Гёте? Знаком ли он с природой художественного творчества? И сознаёт ли он, что своей небрежностью, по сути дела, оговорил поэта Цветаеву, приписав ей мысли, которых у неё не было? Укутывая в плед своих спящих юных друзей, Марина Ивановна следовала материнскому инстинкту, женской природной потребности – обогреть, уберечь, – а не «поощряла» гомосексуальные отношения.

Собственно, о том, что Антокольский и Завадский зимой 1918 года спали в одной постели, я хорошо знаю из рассказов родных. Из тех же семейных преданий мне известно, что двумя годами позже – в эпоху так называемого военного коммунизма, а фактически в условиях крайней нищеты и разрухи, Антокольский, бывало, спал в одной постели с тремя женщинами сразу: со своей молодой женой Натальей Николаевной Щегловой (моей бабушкой) и с двумя своими сёстрами – Марией Григорьевной и Надеждой Григорьевной Антокольскими. Жили они бедно: на всех – одна маленькая комната. А четверть века спустя Антокольский, его вторая жена Зоя Константиновна Бажанова и поэтесса Маргарита Иосифовна Алигер в течение нескольких месяцев спали на одном столе – в эвакуации в Казани во время войны, потому что на всех приезжих кроватей не хватило.130 Если бы Карлинский знал обо всем этом, представляю, какие бы он понастроил теории об оргиях, кровосмешении, групповом сексе и прочих пикантных подробностях из жизни поэта Павла Антокольского – и был бы так же далёк от истины, как сытая и процветающая Калифорния сегодня от голодной и нищей России после революции или времен Второй мировой войны. Деятельность профессора Карлинского связана с Калифорнийским университетом, а точнее, с его кампусом в Беркли, старейшим из десяти кампусов, знаменитым своими нобелевскими лауреатами (в основном в области точных наук). Там молодой учёный-славист получил свою докторскую степень и там же, уже в статусе почётного профессора (professor emeritus), он издал свою книгу о Цветаевой. Надо признать, что условия работы, творческая свобода и огромная библиотека в Беркли такие, что и не снились замордованным советской властью российским ученым. Да и климат в Калифорнии райский. Кстати, климат-то и сыграл с самонадеянным книгочеем злую шутку.

Живя со школьных лет в жаркой Калифорнии, профессор Карлинский либо забыл о холодных зимних ночах Харбина, где провёл детство131, либо упустил детские воспоминания из виду, когда писал о России. Хотя Карлинский и считает себя русским, он и понятия не имеет о том, что такое русский мороз, а это – важное действующее лицо данной истории. Такого не вычитаешь из книг, надо испытать на собственной шкуре. После Октябрьского переворота, в годы Гражданской войны (1917–1921) москвичи жили в нетопленых домах, а зимы-то в России бывали лютые! Так вот, зимой спали, сбившись вместе, прижавшись друг к другу, – не по сексуальным соображениям, а чтобы не замёрзнуть до смерти. Спали в обнимку голодные, измождённые мужчины и женщины, спасаясь от стужи, согревая друг друга теплом измученных, бесплотных тел. То, как Марина Цветаева поэтизировала нелёгкие обстоятельства тогдашней московской жизни, – дело её фантазии, недостатком которой она никогда не страдала. А в реальности было вот что: Антокольский и Завадский спали вместе, чтобы спастись