Когда мне было двадцать восемь, в моей гостиной стоял детский мольберт – складная двусторонняя деревянная рама. На одной стороне мольберта я написала: «Первый результат самопознания – смирение». Фланнери О’Коннор[6], а на другой стороне: «Она сидела и думала об одной-единственной вещи: о том, как мать все держала и держала их за руки». Юдора Уэлти[7].

Цитата Юдоры Уэлти взята из ее романа «Дочь оптимиста», который получил Пулитцеровскую премию в жанре беллетристики в 1972 году. Эту книгу я перечитывала множество раз, и причиной тому была та самая строчка о женщине, которая «сидела и думала только об одной-единственной вещи». Я тоже так сидела. Думая только об одной-единственной вещи. Этой «одной вещью» были, в сущности, две спрессованные мысли, точно двусторонние цитаты на моем мольберте: сильная тоска по матери и единственный мыслимый способ жить без нее – написать книгу. Ту книгу, которая (убеждена в этом!) возникла во мне задолго до того, как я узнала, что люди вроде меня способны носить в себе книги. Ту книгу, которую я ощущала в своей груди; она пульсировала во мне, точно второе сердце. Она была бесформенной и незрелой, пока моя мать не умерла, – только тогда вызрел сюжет, история, не рассказав которую я не смогла бы жить.

То, что я не написала эту книгу к двадцати восьми годам, стало для меня печальным потрясением. Я ожидала от себя большего. Я была немного похожа на тебя, Элисса Бассист. Тоже без собственной книги – но не без некоторого признания в литературных кругах. Я получила несколько грантов и наград, опубликовала пару рассказов и эссе. Эти скромные успехи подпитывали мои грандиозные ожидания, чего я, как мне представлялось, достигну и к какому возрасту. Я пожирала литературу, словно хищник. Чуть ли не наизусть знала произведения писателей, которых любила. Подробно и художественно описывала свою жизнь в дневниках. Как в лихорадке, приступ за приступом, писала рассказ за рассказом, веря, что они каким-то чудесным образом сложатся в роман и мне не придется слишком сильно над ним страдать.

Но я ошибалась. «Второе сердце» внутри меня стало биться еще сильнее, тем не менее мои труды почему-то не спешили превращаться в книгу. Когда приблизился мой тридцатый день рождения, я осознала, что, если действительно хочу написать историю, которую должна была рассказать, мне придется собрать все силы. Необходимо было сесть и подумать об одной-единственной вещи дольше и упорнее, чем я считала возможным. Мне пришлось страдать. Под словом «страдать» я имею в виду – работать.

В то время я полагала, что впустую потратила последние десять лет, поскольку их плодом не стала готовая книга, и жестоко бичевала себя за это. Я думала о себе примерно так же, что думаешь о себе ты, Элисса Бассист. Что я ленивая и убогая. Что хотя во мне и живет история, у меня нет нужных качеств, чтобы дорастить ее до плодоношения, по-настоящему извлечь из своего тела и выплеснуть на бумагу – написать ее, как ты выражаешься, «интеллектуально, эмоционально и в большом объеме». Наконец я достигла той точки, после которой не написать книгу было ужаснее, чем написать отстойную вещь, и поэтому я погрузилась в серьезную работу.

Закончив книгу, я поняла, что все складывалось именно так, как и должно было сложиться. Я не могла написать свою книгу раньше: просто не созрела – ни как писатель, ни как человек. Чтобы добраться до той критической отметки, я должна была прийти к написанию своей первой книги и проделать все, что я делала за десятилетие – с двадцати до тридцати лет. Мне пришлось написать множество отдельных предложений, которые не желали превращаться ни во что цельное, и массу рассказов, из которых ни разу не сложился роман. Я должна была читать взахлеб и исписывать километры дневников. Мне требовалось время, чтобы оплакать свою мать, примириться с детством, вступать в дурацкие – и сладкие, и скандальные – сексуальные отношения и взрослеть. Короче говоря, я должна была пройти путь самопознания, о котором упоминает Фланнери О’Коннор в цитате, написанной мной на детском мольберте. И как только я вступила на этот путь, мне пришлось надолго остановиться на первом шаге самопознания – смирении.

Знаешь ли ты, что это такое, горошинка моя? Что это такое – быть смиренной? В английском языке слово humility («смирение») происходит от двух латинских слов – humilis («скромный, незначительный») и humus («почва, земля, прах, персть»). Быть скромным. Стать перстью. Стоять внизу, на земле. Вот куда я спустилась, когда дописала последнее слово своей первой книги. На землю. Прямо на холодный кафельный пол. И зарыдала. Всхлипывала, и завывала, и смеялась сквозь слезы. Прошло не меньше получаса. Я была слишком счастлива и благодарна, чтобы встать. Пару недель назад мне исполнилось тридцать пять лет. Я была на третьем месяце беременности своим первенцем. Не знаю, какой сочтут мою книгу люди, хорошей или плохой, ужасной или прекрасной – мне было все равно. Знаю лишь одно: у меня в груди больше не бьются два сердца. Я вытащила одно наружу голыми руками – выстрадала его и отдала ему все, что у меня было.

У меня все получилось, потому что я отказалась от всех грандиозных представлений, которые у меня сложились о себе и своих писательских способностях – ах, такая талантливая! такая молодая! Я перестала быть грандиозной. Я спустилась с небес и поняла одно-единственное, что имеет значение: вынуть то самое лишнее бьющееся сердце из своей груди. То есть написать свою книгу. Свою, вполне возможно посредственную, книгу. Свою книгу, которую, весьма вероятно, никогда не опубликуют. Свою книгу, которой не место рядом с теми произведениями, какие я в восхищении перечитывала и помнила почти наизусть. И только после смиренной капитуляции я смогла выполнить работу, которую мне необходимо было сделать.

Надеюсь, ты как следует об этом поразмыслишь, моя медовая булочка. Если бы у тебя в гостиной был двусторонний детский мольберт, я написала бы на одной его стороне слово «смирение», а с другой – «отказ». Вот что, как мне кажется, тебе нужно, чтобы вытащить себя из той хандры, в которой ты пребываешь. Самое интересное для меня в твоем письме – то, что под всей твоей тревожностью, печалью, страхом и ненавистью к себе в глубине спрятано высокомерие. Высокомерие полагает, что тебе следовало бы быть успешной в двадцать шесть, хотя на самом деле большинству писателей требуется гораздо больше времени, чтобы добиться успеха. Оно жалуется, что ты никогда не будешь так блистательна, как Дэвид Фостер Уоллес – гений, гигант нашего ремесла, и в то же время пеняет на то, как мало ты пишешь. Ты ненавидишь себя – и все же поглощена раздутыми представлениями о собственной значимости. Ты взлетаешь слишком высоко и падаешь слишком низко. Ни в одном из этих состояний мы не можем работать.

Мы делаем свою работу на уровне земли. И самый добрый совет, какой я могу тебе дать, – это усадить свою задницу на пол. Я знаю, что писать трудно, милая моя. Но еще труднее не писать. Единственный способ выяснить, есть ли в тебе этот зуд, взяться за работу и проверить. Единственный способ преодолеть собственные «ограничения, комплексы, зависть и неспособность» – делать дело. У тебя есть ограничения. В некоторых отношениях ты бесталанна. Это верно в отношении любого писателя вообще, и особенно верно в отношении писателей, которым двадцать шесть лет. Тебя терзают комплексы и зависть. Но сколько силы дать этим чувствам, целиком зависит от тебя.