Отойдя подальше берегом, по самой кромке воды я пополз к лодке. Набежавшая волна окатила холодом, одежда намокла и стесняла движения, но я двигался вперед. Без азарта и сердечного гула жизнь была столь пресной, что и жить не стоило. Иногда сердце сжималось от страха — что я делаю, зачем мне это? Я замирал, готовый броситься в лес, обратно к блокгаузу. Но, посмотрев в сторону беспечных сторожей, я вновь убеждался, что мне не грозит опасность, и продолжал подкрадываться. Я был охотником, смелым разведчиком, первопроходцем в опасных землях. И потому — героем!

Я испытывал духовую трубку ещё тогда, на каракке, но результата не дождался. А мне было интересно, стоит ли эта игрушка того, чтоб я таскал её с собой? Птичек то она сшибала, спору нет. А вот человека, правда может усыпить? Том говорил, что да. Так ведь говорить можно что угодно. А в деле кабы косяк не вышел.

Вот я и решил: ничего страшного не случится, если я всажу стрелку в одного из часовых да посмотрю, чего будет.

Так и сделал. Я подкрался ярдов на двадцать, достаточно для точного попадания. Вот только попасть надо было в шею, или туда, где тело не закрыто плотной тканью. В этом мне повезло — один из голодранцев был в коротких бриджах и рубахе. Я приспособился попасть ему в икру.

Что тут началось! Француз дико заорал: «Ыыыыыы», бросил мушкет и давай плясать, заглядывая под ноги в поисках страшной змеи. Отскакав на песок, подальше от травы, он упал на землю, обхватив ногу обеими руками. Второй часовой оружия не бросил, подхватил подмышку и кинулся к товарищу. Пока они разглядывали место «укуса», я потихоньку отполз подальше в кусты и стал ждать результата.

Проклятый француз никак не хотел кончаться. Наоборот, он вдруг стал энергичным и замахал руками, указывая едва ли не на меня. Я похолодел. Вот так дела! Мерзавцы вероятно, извлекли шип и обо всём догадались.

Пора было уносить ноги. Не поднимая спины, я пополз назад. Пока не упёрся в две ноги в заношенных башмаках. Пригвоздив меня до земли, в спину уперся ствол мушкета.

Пока я увлечённо занимался испытанием духового ружья, двое пиратов возвращались из лесу. Нужно же было моей Фортуне как раз в этот момент отвлечься! Я замер, словно надеялся, что обо мне забудут. Не тут-то было. Нога в ботинке больно ткнула меня под ребро. Пришлось подниматься.

Французы не церемонились. Мне скрутили руки за спиной и поволокли к берегу. Там бросили на песок, на полосе прибоя. Добро, хоть не подвесили за ноги, как любил делать Флинт.

Сначала меня били. Потом избивали. А затем снова били. Лишь потом стали пинать. Всё, что я мог — это подставлять под удары спину, а не живот. Волны накатывали на песок, смывая кровь и не позволяя мне потерять сознание.

Затем бросили в шлюпку и отвезли на корабль. Где снова били, ни о чём не спрашивая. Бен терпеливый, к боли привык. Но это не значит, что Бен любит, когда его бьют. Я просил, кричал, даже плакал. Бесполезно. Меня не слушали. Просто били все, кому не лень. Словно им больше делать было нечего.

Затем вдруг потемнело в глазах, а затем радужные круги вспыхнули в темноте, словно зовя меня к их яркому мерцанию. Я понял, что умер и на радужных лучах лечу в рай, к небесному спокойствию… Боль ушла.

Пришёл в себя в полной темноте. Сначала подумал, что ослеп, глаз невозможно было разлепить от засохшей крови. Лицо распухло от побоев, во рту стоял такой привкус, будто я наелся ржавчины.

Но запахи я ощущал как никогда хорошо. Запах крови, отдающий железом, и запах трюма, который невозможно было спутать ни с каким другим на свете. Смешанный запах тухлой воды, гнилого дерева, старой пакли, крысиного помёта и смолы. Я чувствовал, значит, я был ещё жив.

Чего от меня хотели французы, я так и не уразумел. Зато прекрасно понял, почему Флинт и другие так их ненавидят. Нет, не французов — проклятых лягушатников!

Первым делом я попытался встать. Это мне не удалось, зато с удивлением я обнаружил, что руки мои свободны. Либо плохо связали, либо освободили от пут, пока я был в беспамятстве. Умостившись на спину, я принялся растирать ноги, не обращая внимания на боль. Честно говоря, боли почти не было. Но я знал, что она вернётся. Сейчас просто отступила, притупилась от слишком большого наплыва острых ощущений.

Что-то упирало в рёбра и спину. Жёсткие витки. Я лежал на бухте толстого каната. Став на колени и пощупав вокруг, я понял, что нахожусь под якорным битенгом.

Всё, что мне оставалось — устроиться поудобнее и ждать.

Ждать пришлось долго. Очень долго. Раз пять я засыпал и снова просыпался от боли. Любое движение причиняло боль.

Я уж думал, что обо мне забыли, как вдруг хлынул поток свежего воздуха и неяркий свет резанул по глазам. Я открыл припухший глаз и увидел лицо в полосатой шапочке, освещённое фонарём.

Человек проквакал что-то. Разумеется, я его не понял.

— Вылазай! — повторил он на корявом английском, и поманил меня взмахом фонаря, подтверждая приглашение. Ничего не оставалось, как подчиниться.

С трудом приподнявшись, я поковылял к опустившейся в люк лестнице. Подняться мне удалось не без посторонней помощи, но видимо, этот француз был не совсем лягушатником, так как бить меня не стал. Наоборот, посмотрел сочувственно, зацокал языком.

Меня вывели на палубу и окатили холодной водой. Это немного прочистило забитые мозги и привело меня в чувство.

— Кого я вижу перед собой? — голос был знакомым, да и говор этот ни с чем не спутаешь. Лавассер, или Ла Буш, как называли его у нас на корабле.

Я промолчал. Не понял, то ли меня спрашивают, то ли приветствуют старого знакомца.

— Как тебя… Мушкетон? — Лавассер улыбался, как старому другу. Только я видел, что это не улыбка, а акулий оскал.

— Гннн… — попытался я сказать и вдруг почувствовал, что в глотке скопилась загусшая кровь. Я попытался сплюнуть, но лишь закашлялся.

— Что?

— Ганн! — выговорил я с трудом. На языке была горечь.

— Ганн. Чудесно. Мне сказали, ты тот самый человек, что был на «Дю Капе»?

Я опустил голову. Звучало, как приговор.

— Замечательно. Вижу, ты в раскаянии. Справедливость есть. Как ты думаешь, Ганн… Капитан Флинт тоже раскаивается?

Он издевается? Если да, то слишком спокойно, без тени улыбки, словно в спектакле роль играет.

— В чём? — спросил я, хотя прекрасно знал, что француз имеет в виду. Просто нужно было спросить, держать разговор. Я чувствовал, что потеряв ко мне интерес, Ла Буш просто избавится от одного из врагов.

— В своём предательстве, разумеется. Или вы считаете, что поступили честно, обокрав нас и оставив на растерзание даго?

— Я не знаю.

— Конечно, нет. Вы, Булли, все схожи. Заносчивые и трусливые, а предательство у вас в крови.

Я вскипел. Мало того, что меня избили, так ещё и издеваются. А что терять? Мне уж одна дорога.