Однажды я играл с двоюродными братом и сестрой. Я был врачом, а они – моими пациентами. Я оперировал ухо кузины Булелвы при помощи нескольких спичек и случайно проткнул ей барабанную перепонку. Началось светопреставление. Бабушка прибежала с кухни: «Kwenzeka ntoni? Что случилось?!» Из головы сестры текла кровь. Мы все плакали. Бабушка запихала что-то в ухо Булелвы, чтобы кровотечение остановилось. Но мы продолжали плакать. Мы ясно понимали, что сделали что-то такое, чего не должны были делать, и знали, что нас накажут. Бабушка закончила возиться с ухом Булелвы, достала ремень и выбила из нее дурь. Потом она выбила дурь из Млунгиси. Меня она не тронула.

Позже вечером мама пришла домой с работы. Она увидела мою кузину с повязкой на ухе и бабушку, плачущую у кухонного стола.

– Что происходит? – спросила мама.

– Ой, Номбуйисело, – ответила бабушка, – Тревор такой озорной. Он самый озорной ребенок из всех, что я видела в жизни.

– Тогда тебе надо было его побить.

– Я не могу его бить.

– Почему?

– Потому что я не знаю, как ударить белого ребенка, – сказала она. – Как черного – знаю. Когда ты бьешь черного ребенка, он остается черным. Когда ты бьешь Тревора, он становится синим, и зеленым, и желтым, и красным. Раньше я никогда не видела таких цветов. Я боюсь сломать его. Я не хочу убить белого человека. Я боюсь. Я не собираюсь его трогать.

И она никогда меня не трогала.

Бабушка обращалась со мной так, словно я был белым. Дедушка тоже, но еще в большей степени. Он называл меня «Маста»[7]. Когда мы ехали на автомобиле, он настаивал на том, чтобы везти меня так, словно был моим шофером. «Маста всегда должен сидеть на заднем сиденье». Я никогда не пробовал переубедить его. Что я должен был сказать? «Дедушка, я думаю, что ты неправильно думаешь о расах». Нет. Мне было пять лет. Я садился сзади.

Было так много преимуществ быть «белым» в черной семье, что все и не перечесть. Мне жилось замечательно. Моя семья, в общем-то, делала то, что делает американская судебная система: со мной обращались более мягко, чем с черными детьми. За плохое поведение, за которое двоюродные брат и сестра были бы наказаны, я получал предупреждение и обходился без наказания. А я был намного более озорной, чем они. Намного. Если что-нибудь ломалось или кто-нибудь таскал бабушкино печенье – это был я. Я был проблемой.

Мама была единственной силой, которую я по-настоящему боялся. Она была уверена: пожалеешь розгу – испортишь ребенка. Но остальные говорили: «Нет, он же другой». И делали мне поблажки. Подрастая в таких условиях, я начал понимать, как легко белым людям существовать в системе, дарующей им все привилегии. Я знал, что двоюродных брата и сестру пороли за то, что сделал я, но не был заинтересован в том, чтобы менять взгляды бабушки: ведь это означало бы, что меня тоже будут пороть. Зачем мне это делать? Буду ли я тогда чувствовать себя лучше? Если меня будут пороть, я не буду чувствовать себя лучше. Такая дилемма: могу бороться с расистскими взглядами в нашей семье или наслаждаться бабушкиным печеньем. Я выбрал печенье.

В то время я не думал, что особое отношение было связано с цветом кожи. Я думал, что оно было связано с Тревором. То есть это было не «Тревора не бьют, потому что Тревор белый». Это было «Тревора не бьют, потому что Тревор – это Тревор». Тревор не может выходить на улицу. Тревор не может гулять без присмотра. Просто я – это я, вот почему это происходит. У меня не было других точек отсчета. В округе больше не было детей-мулатов, так что я не мог сказать: «О, это происходит с нами».

В Соуэто жил примерно один миллион человек. 99,9 % из них были черными. И был я. В своем районе я был знаменит только из-за цвета своей кожи. Я был настолько уникален, что люди указывали направление, используя в качестве ориентира меня. «Дом находится на улице Махалима. На углу вы увидите светлокожего мальчика. Там поверните направо».

Когда бы дети на улице ни видели меня, они кричали «Indoda yomlu-ngu!» («Белый человек!»). Некоторые убегали. Другие звали родителей посмотреть. Кое-кто подбегал и пытался до меня дотронуться, чтобы проверить, настоящий ли я. Это был кромешный ад. В то время я абсолютно не понимал, что другие дети на самом деле не имеют ни малейшего представления о том, что такое белый человек. Черные дети из тауншипа не покидали тауншип. Телевизоры были у немногих. Они видели, как по улицам проезжают белые полицейские, но никогда не сталкивались с белым человеком лицом к лицу.

Я ходил на похороны, и, когда я входил, потерявшие близких поднимали глаза, видели меня и переставали плакать. Они начинали перешептываться. Потом махали мне рукой и говорили: «Привет!», словно их больше потрясало мое появление, а не смерть тех, кого они любили. Думаю, люди чувствовали что-то вроде того, что умерший был более важной персоной, потому что на похороны пришел белый человек.

После похорон и церковной службы скорбящие отправлялись на поминки в дом понесшей потерю семьи. Могла прийти сотня людей, и вы должны были их накормить. Обычно у семьи была корова, которую забивали, и соседи приходили, чтобы помочь с готовкой. Соседи и знакомые ели во дворе и на улице, а члены семьи – в доме. На всех похоронах, которые я посещал, я ел в доме. Неважно, знали ли мы усопшего или нет. Семья видела меня и приглашала в дом. «Awunakuvumela umntana womlungu ame ngaphandle. Yiza naye apha ngaphakathi». «Нельзя оставлять белого ребенка на улице. Приведите его сюда».