Будучи ребенком, я понял, что люди бывают разных цветов, но в моей голове белый, черный и коричневый были как сорта шоколада. Папа был белым шоколадом, мама – темным шоколадом, а я – молочным шоколадом. Но все мы были просто шоколадками. Я не знал, что это имело какое-то отношение к «расе». Я не знал, что такое раса. Мама никогда не говорила о папе как о белом или обо мне как о мулате. Так что когда другие дети в Соуэто называли меня «белым», хотя на самом деле я был светло-коричневым, я просто думал, что они путают цвета, словно плохо выучили их названия. «Ах, да, дружок. Ты перепутал цвет морской волны с бирюзовым. Понимаю, почему ты сделал эту ошибку. Не ты первый».

Вскоре я понял, что эффективнейший способ построить мост через пропасть между расами – использовать язык. Соуэто был плавильным котлом. Семьи из различных племен и хоумлендов. Большинство детей в тауншипе говорили только на своих родных языках, но я выучил различные языки, потому что рос в доме, где не было никаких других вариантов, кроме как выучить их. Мама сделала все, чтобы первым языком, на котором я заговорил, был английский. Если ты – черный, живущий в ЮАР, английский язык – единственное, что поможет тебе выбиться в люди. Английский – язык денег. Знание английского отождествлялось с интеллигентностью. Если ты искал работу, знание английского определяло, получишь ли ты ее или останешься безработным. Если ты попадал на скамью подсудимых, знание английского определяло, отделаешься ли ты штрафом или отправишься в тюрьму.

После английского языком, на котором мы говорили дома, был коса. Когда мама злилась, она переходила на свой родной язык. Как непослушный ребенок, я получал достаточную порцию угроз на коса. Они были первыми фразами, которые я выучил, большинство из них касалось моей же безопасности, например: «Ndiza kubetha entloko» – «Я дам тебе подзатыльник» или «Sidenge ndini somntwana» – «Ты идиот, а не ребенок». Это очень страстный язык.

Помимо этого, мама учила языки тут и там. Она выучила зулу, потому что он похож на коса. Она говорила на немецком, потому что он был языком моего отца. Она говорила на африкаанс, потому что полезно знать язык своих угнетателей. Сото она выучила на улицах.

Живя с мамой, я видел, что она использует язык для того, чтобы стирать границы, улаживать ситуации, ориентироваться в мире. Однажды мы были в магазине, и его владелец, стоя прямо перед нами, повернулся к охраннику и сказал (на африкаанс): «Volg daai swartes, netnou steel hulle iets» («Иди за этими черными, чтобы они что-нибудь не украли»).

Мама развернулась и сказала на прекрасном, беглом африкаанс: «Hoekom volg jy nie daai swartes sodat jy hulle kan help kry waarna hulle soek nie?» («Почему бы вам не пойти за этими черными, чтобы помочь им найти то, что они ищут?»)

«Oh, jammer!» – сказал он, извиняясь на африкаанс. На самом деле (и это было забавно) он извинился не за то, что был расистом. Он просто извинился за то, что его расизм был направлен против нас. «О, извините, – сказал он, – я подумал, что вы такие же, как остальные черные. Знаете, как они любят красть».

Я учился использовать язык так, как это делала мама. Я вел синхронную трансляцию: транслировал окружающим мысли на их собственном языке. Просто гуляя по улице, я получал подозрительные взгляды от прохожих. «Откуда ты?» – спрашивали они. Я отвечал им на том языке, на котором они ко мне обращались, используя тот же акцент, с которым говорили они. Далее следовало секундное замешательство, потом подозрение из взглядов исчезало. «А, ладно. Я думал, ты чужак. Тогда все хорошо».

Это стало моим инструментом, который служил мне всю жизнь. Однажды, будучи юношей, я гулял по улице, а за мной шла группа зулусских парней. Они подходили все ближе, и я мог слышать, как они болтают друг с другом о том, как собираются меня ограбить: «Asibambe le ndoda yomlungu. Iya ngakwesokunxele sakhe mina ngizoqhamuka ngemuva kwakhe» («Давайте возьмемся за этого белого парня. Ты заходи слева, а я подойду к нему сзади»). Я не знал, что делать. Убежать я не мог. И тогда я быстро обернулся и сказал: «We madoda, kungani singasocongi umun-tu sonke? Ngikulindele lokho. Masikwenze» («Ребята, почему бы нам не ограбить кого-нибудь другого? Я готов. Давайте сделаем это»).

Секунду они выглядели шокированными, потом начали смеяться: «Эй, извини, пижон. Мы приняли тебя не за того. Мы не собирались у тебя ничего отнимать. Мы воруем только у белых людей. Хорошего дня, парень». Они готовы были жестоко обойтись со мной, пока не признали во мне соплеменника, так что мы смогли нормально пообщаться. Это, а также множество других не столь крупных происшествий в моей жизни, заставило меня осознать, что язык, даже больше, чем цвет, дает людям понять, кто ты есть.

Я стал хамелеоном. Мой цвет не изменился, но я мог менять восприятие своего цвета. Если со мной говорили на зулу, я отвечал на зулу. Если со мной говорили на тсвана, я отвечал на тсвана. Может быть, я не выглядел так же, как ты, но если я говорил, как ты, я был тобой.

Так как апартеид заканчивался, элитные частные школы ЮАР начали принимать детей всех цветов. Компания, в которой работала мама, предлагала социальные стипендии, стипендии для незащищенных категорий семей, и она смогла устроить меня в колледж «Мэривейл» – дорогую частную католическую школу. Занятия вели монахини. По пятницам были мессы. Полный набор. Я начал ходить в подготовительную школу, когда мне было три года, а в пять лет пошел в начальную школу.

В моем классе были самые разнообразные дети. Черные дети, белые дети, дети-индийцы, цветные дети. Большинство белых детей были из достаточно состоятельных семей. Почти каждый цветной ребенок – нет. Но благодаря стипендиям мы все сидели за одной партой. Мы носили одинаковые бордовые пиджаки, одинаковые серые брюки и рубашки. Там не было разделения на расы. В каждом классе были представители разных рас.

Конечно, детей дразнили и травили, но это были обычные детские глупости. Например, из-за того, что ты толстый или тощий, из-за того, что ты высокий или низкий, из-за того, что слишком умный или тупой. Я не помню, чтобы кого-нибудь дразнили из-за его расовой принадлежности. Меня не учили ограничивать себя в том, что я должен или не должен любить. Я был абсолютно свободен проявлять себя. Я влюблялся в белых девочек. Я влюблялся в черных девочек. Никто не спрашивал меня, кто я такой. Я был Тревором.

Это было замечательным опытом, но минусом было то, что это отгораживало меня от реальности. «Мэривейл» был оазисом, далеким от истинного положения дел, комфортным местом, где мне не приходилось принимать трудных решений. Но реальный мир не исчез. Расизм существует. Людей оскорбляют, и тот факт, что этого не случается с тобой, не означает, что этого не случается вообще. И в какой-то момент тебе приходится выбирать. Черный или белый. Выбрать сторону.