— Да, чистые.

— Он никогда не моет посуду, — объяснил Бен.

— Бен, я тут написал кое-что, — заметил я, указав на три листа формата А4 возле пустой (если не принимать во внимание лежавший там скукожившийся апельсин) фруктовой вазы. — Но я еще не закончил. К тому же, возможно, это все чушь.

— Ты пишешь для журнала? — рассеянно спросила Дина, медленно обводя кухню взглядом санинспектора, которому придется написать разгромный отчет.

— Что-то в этом роде. Обозреватель. Пустозвон.

— Вот как. И о чем же?

— О Мэттью Ле Тиссье.

— О ком?

Вот оно. Тут-то кривая различий и уходит резко вверх.

— Это игрок…

— «Саутхэмптона», — подхватила Элис. — Венэйблс не хотел брать его в сборную, так как его считают ленивым игроком. С виду он и вправду выглядит очень ленивым, но на самом деле за последние три сезона ни один полузащитник не может с ним сравняться по количеству забитых мячей и отданных голевых передач.

— Не очень-то многословно, — подытожил Бен, кладя статью на стол.

— Сам знаю, — ответил я и повернулся к Элис. — Почему бы тебе не вести эту колонку?

— Не, зачем? Уверена, что у тебя лучше получается.

— Кстати, получилось действительно неплохо, — заметил Бен. — Мне особенно нравится этот кусок: «Ле Тиссье в стартовом составе „Саутхэмптона“ — все равно что картина Матисса на провинциальной выставке репродукций». Думаю, будет неплохая колонка.

— Когда выйдет статья?

— На следующей неделе. Вышла бы уже в этом номере, но Рут отказалась работать по пятницам допоздна, так что сдать текст в набор получится не сразу.

— Скажи, чтобы она перестала наведываться к этому раввину.

— Во-первых, он не раввин. Во-вторых, она к нему больше не наведывается.

Сейчас я в спальне, переодеваюсь. Я снимаю халат, и когда нагибаюсь, чтобы надеть трусы, то бросаю взгляд на отражение своего голого тела в зеркале. Гениталии самодовольно свисают, не желая придавать значения разыгравшейся драме, за которую они в ответе. Меня уже не в первый раз охватывает желание отрубить их и успокоиться раз и навсегда.

Я вижу, что мое тело (за исключением гениталий) тихо умирает; его линия преломляется в двух местах. Черт возьми, в двух! Раньше преломлялась в одном. На животе складки. Выпрямляюсь и выпячиваю живот. Такое впечатление, будто я беременный. Это хорошее упражнение, поскольку, когда я расслабляюсь и мышцы возвращаются в исходное положение, талия выглядит чуть более прилично. Это все полнота. Она наступает постепенно, и день за днем ты приспосабливаешься к ней, меняешь свое представление о том, как нужно выглядеть, и все вроде в порядке — до того ужасного момента истины, когда ты вдруг замечаешь свое отражение в зеркале, в витрине магазина или на гладкой поверхности камина в гостях, тогда-то тебя и накрывает: «Как я докатился до такого состояния?» У меня нет природной склонности к полноте, и вместо того, чтобы равномерно расползаться по телу, жир собирается в таких «кармашках» — во втором подбородке, в отвисающем пузе. Думаю, в какой-то момент я понял, что у меня даже локти заросли жирком. Что? На диету, говорите, сесть надо? Спасибо за совет. Но, понимаете ли, какая штука: если я не ем, то начинаю страдать от голода. Если я что-то и ем, но не получаю десерта, то у меня начинает сводить челюсти. По-моему, несправедливо, что я из-за этого вынужден полнеть.

Теперь еще и одежда. Естественно, все вещи, которые мне хоть немного идут, грязные. Мне приходится целую вечность рыться в странно пахнущей корзине с грязным бельем (это не ужасный запах, это просто иное измерение запаха, это как марсианское грязное белье), чтобы случайно отыскать и выудить оттуда черную мешковатую футболку, которая оказывается самым удачным решением в экстремальных ситуациях. Я надеваю черные джинсы, но никак не могу застегнуть верхнюю пуговицу. Оставляю ее в покое и просто закрываю футболкой. Я даже подумываю, не надеть ли шляпу, опоясанное черной африканской ленточкой остроконечное зеленое нечто, купленное на рынке Камден. Но шляпы… их ведь нельзя носить вот так, запросто. Это не из серии «ну и что, накинул я себе на голову шляпу». Это должно быть по-другому: «Я ношу шляпу». Причем слово «шляпа» нельзя произнести, как, например, слово «носки». Потому что носки — это «носки», а вот шляпа — это «шля-я-я-япа». Как бы то ни было, не знаю, где она.

Снизу доносится крик — что-то там происходит, а я не в курсе. Последний взгляд в зеркало — бог мой, да мои волосы явно увлекаются живописью Дали! — и вот я уже в гостиной.

— Что стряслось? — спрашиваю я.

Они втроем сидят на корточках, сгрудившись у дивана, как игроки в американский футбол перед атакой.

— Дина хотела погладить Иезавель, — объясняет Элис, не поднимая головы и не отрывая глаз от сестры.

— О господи. Ты в порядке?

Дина поворачивается ко мне. Что приятно, ее лицо не светится самодовольством, как у Элис. Думаю, она не настолько самоуверенна. Ее голубые глаза — как неглубокое озеро, в которое просто так никогда не рискнешь нырнуть. Ресницы такие длинные, что кажутся очень хрупкими. Нос едва-едва приплюснут, будто в его кончике нет кости. А губы не идеально симметричны: слева они чуть-чуть более пухлые, чем справа. Правда (для меня это просто катастрофа), под носом и у уголков рта угадываются обесцвеченные чем-то волоски. Щеки у нее круглые. У правого виска есть едва заметная ранка — но это уже результат желания погладить Иезавель.

— Похоже на то, — отвечает Дина, слегка прикасаясь к ранке правой рукой. — Она хоть не бешеная?

Я гляжу на Иезавель. Она сидит в углу гостиной с таким сердитым видом, по которому и не скажешь, что ее пытались погладить. Скорее можно предположить, что на нее напала стая диких бесхвостых кошек, которые зажимают ее в углу, в то время как их вожак с удовольствием уплетает еду из ее миски.

— Ну… не думаю.

— Если применительно к характеру, — объясняет Бен, — то я бы сказал, что она прошла стадию бешенства два года назад.

Дина довольно резко встает. Достаточно резко, чтобы дать понять Бену и Элис, что ее слегка раздражает их участие. Она хочет присесть.

— Нет… только не туда, — говорю я. — Диван куда удобнее.

В этот момент она уже готова приземлиться на кресло, но замирает в десяти сантиметрах от него и вопросительно смотрит на меня, приподняв бровь. Она повела бровью так, как и положено — просто классика. Эффект потрясающий. Конечно, это простое сокращение мышц, но умение по-настоящему, правильно приподнять бровь — куда более грозное оружие, чем сотня украденных у Оскара Уайльда острот. Я так не умею. Я тренировался перед зеркалом, но добивался лишь какого-то непонятного прищура. К коэффициенту ее умственного развития незамедлительно прибавляется еще баллов пятьдесят.

— Честно, — продолжаю я, пытаясь отогнать страшное видение, как от блошиных укусов она покрывается огромными бубонными язвами.