позовет и слушать их станет. Больно хочется ему торговать с Царьградом в обход Киева.

— Ясно…

— Ну так, а чего ты хочешь? — удивился леший. — Человек! У людей память, как у птички… или как у рыбки, коли водяной не врет. Они — не мы: слово давши, и обратно забрать могут. А забрав, навыдумают оправданий с три короба, еще и сами себя обманутыми посчитают.

Ольга нахмурилась.

— Не удивляйся, но очень скоро станут кликать тебя ведьмой да колдуньей проклятой и во всем винить: у кого корова сдохла или молоко скисло — ты наворожила, с кем хворь приключилась — ты наслала. Еще пожалеешь, что по доброй воле в Навь не ушла, — предрек леший.

— Нечего мне в ней делать, — огрызнулась Ольга, хотя сердца в груди снова холодок коснулся. Жуть как интересно было хоть одним глазком подсмотреть, что за вратами делается. Жаль нельзя: могла бы и не вернуться. — А тебя леший, коли поклялся служить мне верой и правдой за избавление от ворога, попрошу послать крылатых соглядатаев к дому тятеньки. Пусть следят и за двором, и за ним самим, и за приближенными. Если кто зло задумает, пусть дадут мне знать немедля!

— Приказывай! Все исполню! — со всем возможным рвением воскликнул леший на весь свой лес, а затем прищурился хитро и поинтересовался: — А со змиевым сыном-то что? Не верю я, будто можно легко извести слугу навьего.

— Так разве я говорила, будто извела-умертвила его? — поинтересовалась Ольга, приподняв бровь. На мгновение на ее лицо наползла тень, но она поморщилась, мотнула головой, убирая волосы на спину, и произнесла, как могла беззаботнее: — Я лишь заверила, что вам он более досаждать не посмеет.

— Ой ли… — засомневался леший.

— Ты ведь сам сказал, будто слово назад только люди брать горазды, — напомнила Ольга.

— Так-то оно так… но… Его нет? И все?

— Там, где он есть, — сказала Ольга, — он никому навредить не сможет.

— И оттуда, где он есть, уже не выберется?

— Если со мной не случится непоправимого, — заверила она.

— Понял-понял! — закивал леший. — Пуще глаза хранить тебя буду. Нет, ну надо ж! Недаром дуб вековечный поделился с тобой одной из веточек.

Поделился — очень сильно сказано. Скорее приложил по макушке так, что Ольга чуть сознания не лишилась. В глазах опосля еще долго искры летали. Зато теперь у нее имелся посох. И непростой. Она только никак в толк не могла взять, зачем помогать ей самому Кощею? Ведь Дуб Мокрецкий, во всех мирах существующий, лешим вековечным званный, находился в ведении Царя Нави. Без дозволения Кощея с него и листик не упадет, не то что ветка. Впрочем, подумать об этом можно было и позже. Тем более, уж частокол виден стал, совсем немного до терема осталось.

Когда Ольга уже всходила на высокое крыльцо, навершие посоха вспыхнуло, но в ясный полдень этого она не заметила, а леший, если и увидел очень злого крохотного крылатого змия, сидящего внутри синего самоцвета, то ничего не сказал.

Горан смотрел на чаровницу сквозь прозрачную стенку своей темницы и размышлял о том, что его час непременно настанет, и очень скоро, надо только чуть-чуть потерпеть, скопить сил и вырваться из этой клетки.

Ждать он умел всегда.

Глава 3. Ольга

Минуло с той поры, как поселилась Ольга в лесу, шесть лет. Многое за то время случилось и по большому счету именно так, как леший предсказывал. Поначалу многие дороги к терему искали: кто за помощью шел, кто обратно звать. Первым Ольга помогала, если могла, другим иногда являлась. Несколько раз Иван сызнова сватов засылал, да только Ольга говорить с ними не стала. Однажды сам явился, обещал отца со свету сжить, если не согласится за него выйти. Леший на него волков спустил: гнали до самого града.

Угрозу, впрочем, Ольга не забыла. Как ночь настала, обернулась совой и домой прилетела. Обрадовался ей воевода, от предупреждения отмахиваться не стал, в тереме оставить не пытался, а на следующий же день принялся собираться в дорогу. Испросил у князя разрешения и отбыл со всеми своими домочадцами в дальний град, что почти у самой границы находился. Там Иван до него не дотянулся бы, но Ольга все равно велела птицам приглядывать.

Бывало, захаживали в княжество чаровники, посланные Валидубом-Вырвитополем. Уж сильно обозлился на нее волхв за самоуправство. Считал он себя самым главным, а слово свое тверже камня, и раз обещал извести, то цели своей следовал. Пытались его люди на Ольгу болезнь наслать, зверя хищного, либо послать убивцев, да только она на своей земле находилась, в родовом тереме, леший ее охранял, а значит и весь лес. Несолоно хлебавши уходили лиходеи, отчего волхв ярился сильнее прежнего.

О слове своем князь забыл благополучно. И половины года не минуло по науськиванию черных людей принялся возводить в стольном граде храм чужого бога. Тогда же сильно повздорил он с волхвом, запретив кощунам и каликам бродить по дорогам своего княжества.

«Меж двух грызущихся собак влезать не след», — сказал тогда Горан, а она согласилась.

Хоть и жила Ольга в тереме одна, а не в одиночестве: в камне, что вырос на ветви дуба вековечного, томился в заточении Горан сын змиев. Первый год молчание хранил, а затем, видать, скучно ему стало. Вот и начали они понемногу разговаривать: когда бранились да спорили, а когда шутили и всякие истории рассказывали. Может, и прав был леший, говоря, что натура людская либо в конце концов верх взять должна, либо иссякнуть, в крови иной растворившись, да только зачем бы Ольге кто понадобился с таким собеседником? С ним не приходилось лгать, подстраиваясь под правила обоюдной вежливости, ему можно было говорить все, как есть. Единственное, верить не следовало. Ну да Ольга ухо востро держала, на уговоры не поддавалась и помнила, что стоит Горану на свободу вырваться, ожидала ее смерть неминучая, а то и похуже: вечное заточение в Нави.

Гром средь ясного неба осенью грянул, когда погиб на охоте старый князь, а место его занял Иван.

Ольга