– Вы не подскажите мне, где я могу видеть преподавателя Скота?

– Как вам не стыдно! Пожилая, вроде культурная женщина, а пользуетесь какими-то постыдными кличками.

– Вы напрасно обижаетесь. Это не кличка, это вполне приличная фамилия. Был даже такой известный писатель – Вальтер Скотт. Он написал великолепный роман «Айвенго». Так где мне его найти?

– Я такого не знаю, – твердо ответил Андрей Петрович.

После этого Витя Розенталь получил по полной программе: и от энергичной мамаши, и от Скота.

Остальные наши преподаватели оказались довольно симпатичными людьми, кроме учителя украинской литературы, постоянно демонстрировавшего свои антисемитские настроения. Это был тучный мужчина с обрюзгшим одутловатым лицом и тусклым взглядом, за что получил кличку Сыч. Ученикам еврейской национальности он обычно говорил:

– Я розумiю, що вам тяжко буде даватись украiнська мова. Так вам, щоб здобути нормальну оцiнку, треба буде вивчити напам’ять по тридцять вiршiв кожного з поетiв: Тичини, Бажана, Сосюри та Рильського, а також декiлька вipшiв класикiв.

И мы оставались после уроков и зудили эти бесконечные вирши. Из одного конца класса слышалось:

На майданi бiля церкви революцiя iде.

«Хай чабан, – усi гукнули, – за атамана буде!»

А в это время в другом конце бубнили:

…Бо мiж наших вороних

Появились тii конi, що я знала вже про них.

Не сiнце вони смакують,

Не траву, i не овес?

А так ходять мов лiтають,

Завертають в МТС…

От этой тонкой лирики голова шла кругом, и мы переходили на весьма гуманную классику:

…Нам своє робить. —

Всiх панiв до дної ями

Буржуїв за буржуями

Будем-будем бить…

Впрочем долго мы не могли оставаться в школе после уроков, так как на второй смене с трех часов нашими классами завладевала школа глухонемых. Контакт с ними налаживался довольно слабо. И это было вызвано не только отсутствием у них слуха. В первые же дни нашей учебы в новой школе мой приятель Эдик, такой же ренегат как и я, переехавший сюда вместе со мной, забыл в парте авторучку (тогда эти предметы были еще дефицитом). Ручки на следующий день он не обнаружил и попросил меня остаться вместе с ним и переговорить с глухонемыми насчет пропажи.

Мы дождались молодого человека, который сидел за партой Эдика, достали лист бумаги и начали писать ему вопросы. Письменно он отвечать не хотел, а продемонстрировал нам такую пантомиму. Он пробежал указательным и средним пальцем правой руки по левой руке от плеча до кисти (мол, «иди ты») и в конце насадил эти два пальца на указательный палец левой руки. Пантомима легко расшифровывалась. На все последующие вопросы наши новые знакомые отвечали аналогично, вызывая восторг и мычание своих приятелей и приятельниц. Так как у них обучение шло совместно с девушками, эта пантомима носила весьма пикантный характер. Таким образом консенсунс с нашими сожителями установить не удалось.

Остальные наши преподаватели оказались приятными людьми. Русскую литературу нам преподавала Софья Борисовна. Она была изящной дамой, жгучей брюнеткой с залихватским локоном страсти за правым ухом и пикантной родинкой на левой щеке. За свою внешность она получила кличку Зулейка Ханум, или просто Зулейка. Она заставляла нас учить наизусть отрывки из Шолоховской «Поднятой целины» и Фадеевских «Разгрома» и «Молодой гвардии». Это вызывало раздражение у Сыча:

– Чому це вас навчає викладач з росiйськоi лiте-ратури? Все Левiнсон да Левiнсон (имелся в виду главный герой романа «Разгром»).

В душе Зулейка была большой поклонницей лирической поэзии. Она призывала нас учить стихи. Иногда она просила кого-нибудь из учеников, вызванных к доске, прочитать любимое стихотворение. Я в таких случаях читал Есенина, которого она очень любила и который в те времена не поощрялся, так как считался упадником. На Новый год я подарил ей сборник Игоря Северянина. Этот сборник, отпечатанный, очевидно, очень малым тиражом, попал ко мне случайно. После возвращения из эвакуации я оказался сначала в Харькове. Нам дали какое-то временное жилье, напротив которого был разрушенный дом. В грудах развалин валялись кучи бумаг, отдельных листов и разорванных книг. Я подобрал одну из них, и был очень удивлен напечатанными в ней стихами. Обложки не было, автор был ни мне ни моим попутчикам неизвестен. Из Харькова в Киев мы добирались в 44-м году поездом одиннадцать дней. От нечего делать я читал эти непонятные стихи. И где-то в середине наткнулся:

Я – гений Игорь Северянин

Своей победой упоен.

Я повсеградно оэкранен,

Я повсесердно утвержден.

Это позволило мне установить автора. Я переплел эту книгу и подарил ее Зулейке. Она была крайне удивлена таким подарком и зауважала меня.

Зулейка была весьма интересной женщиной, что, безусловно, оживляло нашу исключительно мужскую компанию (все ученики и преподаватели были мужчинами). Многие из учеников были к ней неравнодушны – десятиклассники все-таки были уже весьма здоровыми лбами. Но ходили слухи, что она отдала свое сердце учителю математики – Якову Львовичу.

Яков Львович, несмотря на свое отнюдь не аристократическое происхождение, был нашим идейным лидером – секретарем партийной организации школы, за что, как говорили, частенько попрекали Беню в райкоме. Сквозь кучерявые волосы Якова Львовича пробивались седые пряди. Одевался он всегда очень элегантно, носил хорошо сшитые костюмы и яркие галстуки. Орденские колодки он не носил, одевал их только на праздники. Несмотря на то, что он окончил университет и прошел войну, ему удалось сохранить удивительный местечковый малороссийско-еврейский акцент. Любое его высказывание начиналось со слов «Вот и что ты», особенно часто повторявшихся, когда он нервничал. Произносил он это слитно «вотычтоты», за что и получил аналогичную кличку Вотычтоты.

– Вот и что ты пишешь нам на доске, Бабич? Вот и что это за синус, когда, я думаю, это секанс. Вот и что ты не учишь тригонометрию? Ай-яй-яй. Вот и что за оценку я тебе поставлю? Вот и что ты себе думаешь?

Благодаря этому «вотычтоты» все его высказывания, о чем бы он ни говорил, носили вопросительный характер.

Еще одной интересной фигурой на нашем преподавательском фронте был военрук Савелий Максимович – он же по совместительству преподаватель физкультуры. Так как спортивного зала у нас не было и спортивных площадок тоже, то занятия эти были чисто условными и носили странный, несколько даже вольный, характер. Он был из демобилизованных офицеров, и в первую очередь решил обучить нас строевому делу. Где-то ему удалось достать деревянные винтовки то ли из учебных пособий, то ли из театрального реквизита. Они хранились в его убогой кладовке под лестницей.

Он нас выводил в асфальтированный двор, к которому кроме школы примыкали еще два жилых дома и дровяные сараи. Там, вооружив нас этими декоративными деревянными муляжами ружей, он пытался обучить нас муштре, приговаривая: «Это в ж-ж-жизни вам еще не раз приго-го-дится». Он заикался довольно прилично, но команды вылетали из него вполне гладко. Поскольку в классе было 28 человека, а ружей была всего дюжина, то первые попавшиеся занимались строевыми упражнениями, а остальные болтались во дворе, или курили за сараями. На его бодрые крики «На плечо!» и «К ноге!» на балконы выскакивали домохозяйки и не менее бодро вопили на весь двор: «А шоб вам пусто было! Убирались бы вы на стадион или куда подальше. Шо вы тут устроили казарму? Будете орать – вызову милицию». После этих угроз он несколько тушевался, велел прятать свежесрубленные пищали и вел нас на склоны бегать стометровку. До следующего пункта назначения добиралось не больше половины класса.