– Ну, что там у тебя? – прогремело в телефонной трубке.

– Все п-п-по п-п-пла-п-п-по… – разволновался Антон Ильич.

– Первого открываемся?

– Алексей Евсеич, как только этот П-ппп-пеликан-бей…

– Не понял. Открываемся или нет?

– Неп-п-пременно.

– Хорошо. Больше звонить не буду.

Но Пехлюван-бей не спешил, да и вообще вел себя, по меньшей мере, странно.

Нахмуренное, ко всему подозрительное выражение не сходило с лица измирского гостя. Его манера держаться ставила окружающих в недоумение: приехав утром на работу, на вежливые приветствия секретарей и прочих служащих он не то что не отзывался ни словом, ни улыбкой, ни кивком головы, ни ответным взглядом, но будто бы нарочно не замечал того, кто поздоровался с ним. С таким невидящим взором и высоко вскинутой головой он шагал мимо растерянных лиц, замерших на полуслове, в свой кабинет, ставил на стол портфель и замирал на несколько секунд, оглядываясь вокруг, проверяя, все ли на месте. Убедившись, что все здесь в точности так, как он оставил накануне, он, тем не менее, не меняя выражения недовольства на лице, брался за пуговицу своего пиджака. Тут, дождавшись нужного момента, не раньше и не позже, к нему подлетала Эмиля, перехватывала скинутый пиджак и бережно вешала его на плечики. Затем она аккуратно открывала крышку компьютера перед усевшимся в кресло Пехлюван-беем, обходила вокруг стола и нажимала кнопку включения. В это время другая девушка, Камилла, приносила чай, заваренный в той пропорции и в той чашке, как приказал Пехлюван-бей, ставила на стол чуть левее от компьютера и тут же, рядом оставляла стакан холодной воды.

Весь этот утренний ритуал, как правило, происходил в полном молчании, девушки знали, что Пехлюван-бей не любит лишних звуков и потому действовали тихо, проворно, разговаривая друг с другом глазами. Пехлюван-бей смотрел по своему обычаю сквозь них, ему будто не терпелось, чтобы они поскорее оставили его. Случалось, однако, он вдруг что-то громко говорил, требовательно, возмущенно, крикливо. Не понимая ни слова, девушки замирали от испуга или суетились, желая исправить, да не знали, что. Пока одна из них не убегала к себе и оттуда, чуть не плача, роняла в телефонную трубку: «Людмила Григорьевна, у нас опять ЧП… помогите, ради бога… нет, чай как всегда… проветрили… закрыли… предупредили… убрали… заказали… да-да, спасибо…» Через мгновенье в комнату вбегала Людмила Григорьевна, за ней Инга Викторовна, единственная поблизости, знавшая турецкий язык, и вскоре, усилиями всех четверых выяснялось, что чай, дескать, потерял свой вкус, вероятно, вода в бутылке застоялась, а воздух в кабинете чересчур прохладный или, напротив, слишком душный.

Секретаршам Пехлюван-бея приходилось труднее всего. Обе они жили в напряженной тишине, двигаясь скованно и бесшумно, то и дело прислушиваясь к каждому шороху в кабинете Пехлюван-бея: едва телефон только на его столе издаст первую трель, та, что ближе к двери, мчится стремглав, чтобы снять трубку и подать ее патрону, звякнет ли о стол чашка – другая бегом, унести ее с глаз долой (пустой посуды Пехлюван-бей терпеть не мог), раздастся ли в кабинете раскатистое, несдерживаемое чиханье – одна из них тут как тут с салфеткой в руках и с выражением вины в глазах, простите, дескать, опять от сквозняка не уберегли, случись же сорваться с плотно сжатых губ начальника короткому и невнятному «Миля!», как обе девушки тотчас предстанут перед ним, не разбирая, кого из них он кликнул, Эмилю или Камиллу.

Вообще Пехлюван-бей стремился во всем оградить себя от обыденности, он не обременял себя пустыми, незначительными делами и не разменивался на мелочи. Все, с чем в его понимании могли, хорошо ли, плохо ли, справиться другие, он предоставлял делать им, себя же он берег для труда солидного, интеллектуального – и здесь никто не мог его заменить – он мыслил, он решал, он руководил.

На важные встречи, впрочем, не важных встреч у Пехлюван-бея не было, он отправлялся в сопровождении целой свиты, независимо от того, предстояло ли ему ехать на другой конец Москвы или пройти в переговорную комнату на соседний этаж. В любом случае нужен был кто-то, чтобы нести его личные вещи – ручку, органайзер, калькулятор, печать, кто-то, чтобы нести образцы и подарки клиентам – а это целые пакеты календарей, блокнотов и прочей канцелярской утвари, кто-то, кто бы отворял двери, вызывал лифт, словом, устранял всевозможные задержки и препятствия на пути, да еще, само собой, кто-то из переводчиков.

Надо сказать, говорить Пехлюван-бей умел. Мысли он излагал складно, неторопливо, образно и издалека. В речах его чувствовалось неизменное уважение и к собеседнику и к стране, в которой он находился, и к людям, которые здесь жили. Складывалось впечатление, что общечеловеческие ценности ему отнюдь не чужды, во всяком случае, на словах. В такие минуты Антон Ильич заслушивался им, сидел, удивленный, завороженный, будто бы видел этого человека впервые, и постепенно, оттаяв, растрогавшись, переполнялся таким умилением, таким единением души и мысли с этим странным, непонятным и вместе с тем таким близким, оказывается, ему человеком, что готов был простить ему его чудачества и сам нести ему сумки и открывать перед ним двери в знак окончательного примирения и начала большой дружбы, да вот незадача, стоило им распрощаться с гостями, как лицо Пехлюван-бея принимало свой обычный надменный вид и ничто более ни в походке его, ни во взгляде не напоминало только что сказанных слов. «Экий гусь», – с досадой думал Антон Ильич.

Все теперь пребывали в оцепенении, в недоумении. Заданный было Антоном Ильичем энергичный темп, воодушевлявший всех вокруг, пошел на убыль, в офисе воцарилось недружелюбное молчание. Никто не понимал, для чего здесь Пехлюван-бей, что он делает и сколько еще пробудет.

Не знал этого и сам Антон Ильич.

Пехлюван-бей со свойственной ему подозрительностью что-то постоянно проверял да пересчитывал, просил то отвезти его в салон, то на склад, то назначить встречу с будущим покупателем, то предоставить рекламный бюджет. Антона Ильича и удивляло и обижало такое недоверие, однако больше всего его тревожила бесцеремонная неторопливость, с какой Пехлюван-бей выдумывал каждый день новое занятие, будто нарочно оттягивая время. Сроки между тем поджимали, близилось первое число, а груз все стоял, не распакованный, неприкосновенный, на складе.

– Ну, что там у тебя?

– Алексей Евсеич, я пришел, потому что, видите ли…

– Только говори быстрей. У меня пять минут.

– Да-да… Видите ли, первого числа мы открыться не сможем.

– Не понял.

– Не сможем, – Антон Ильич развел руками, – открыться… не сможем…

– Причина?

– Это все Пехлюван-бей… все из-за него.

– Что еще за бей?! – вдруг взорвался Алексей Евсеич и ударил ладонью по столу. – Что за околесицу ты несешь?!

В гневе он поднялся со своего кресла и приблизился к сжавшемуся на стуле Антону Ильичу.

– Ты сам-то понимаешь, что ты несешь?! У меня аренда проплачена! Я же за пустой зал плачу! Жду когда ты его откроешь! У меня реклама по всему городу висит! Ты что, забыл, сколько это стоит?! Кто мне эти деньги вернет? Ты?! Или этот твой?! Бусурманин?!