Кто же Я, если ты не Иисус?

-– Что повскакали с насиженных мест?

–– Кто-то на гору тащит крест.

От зуба отломился кусочек, совсем крохотный. Я трогал языком образовавшуюся выщерблину, и это нежданное изменение привычной картины мира выбивало из равновесия сильнее, чем, например, известие об объявлении войны стране с армией, многократно превосходящей вашу, случись такое прямо сейчас. Досаднее всего было то, что виноват в этом я сам – вовремя не выплюнул финиковую косточку и, бесцельно бултыхая ее во рту, видимо слишком сильно сомкнул челюсти. Возрастающая обида на себя заполнила все мои мысли.

Знаете, так бывает: маленькая мошка крутится вокруг, прямо перед глазами, гипнотизируя, вытягивая вас из реальности вместе с имперским шлемом на голове, из-под которого пот градом застил глаза, уже не воспринимающие окружающего мира, кроме этой назойливой черной точки. В ушах глухо и далеко звучит команда «му-рус», вы выполняете перестроение бессознательно, занимая свое привычное место, прикрыв щитом товарища и выставив вперед гасту. Противник начинает сближение. Снова глухая и безличная команда центуриона «перкуто» звучит где-то в голове, и ваши ноги распрямляются для встречного движения к смерти, но опять же без вас, насекомое не отпускает от себя ни взора, ни разума. Не дождавшись нужной дистанции, вы в бешенстве освобождаетесь от копья прежде команды и наконец-то свободной рукой лишаете жизни тщедушное тельце надоевшего москита. Сознание возвращается к вам, в отличие от вашей гасты, и вовремя. Вы в атаке, с пустой рукой, до передней фаланги противника остается несколько шагов, и вы успеваете выдернуть из ножен меч.

«Выбить его, что ли?» – подумал я, прощупывая зуб и глядя на центуриона, но тут же отказался от этой идеи. Сотник был то ли асманом, то ли из галлов, тех, что корчуют пни руками. Кулаки у него были размером с бычью башку, высадит полчелюсти.

Вечерело. Крикливая толпа любопытных до чужих страданий уже разошлась, здесь, на горе, было тихо. Успокаивался и город внизу, даже стоны казненных стали тише и реже. Товарищи мои после бурного дележа одежд того несчастного, которого все издевательски величали Царем Иудейским (для чего им его окровавленные лохмотья?) дремали на прогретых камнях горы-Черепа, не желая шевелиться, как и сама гора. Умиротворенность пейзажа портил центурион. Он нервно расхаживал меж крестов, не выпуская из рук копья и останавливаясь ненадолго у распятия Иудейского Царя, затем опять по одному ему ведомой траектории начинал свои причудливые перемещения, и так до следующей остановки.

Я закончил исследование скола языком и начал ковырять его ногтем, процесс внутреннего истязания ничтожной утраты собственной плоти грозил перейти в ночную фазу. Внезапно центурион, завершив очередной подход к распятию, выбранному им для постоянных остановок, ткнул висевшего на кресте бедолагу копьем под ребро. От неожиданности такого его решения палец застыл у меня во рту.

–– Воистину говорю, этот человек Сын Божий, – произнес сотник, глядя вверх. Я тоже поднял глаза к полуприкрытым векам мученика, уже испустившего дух. Отколовшийся зуб, боль от раны в правом плече, славный город Иерусалим, Римская Империя, Теория Большого Взрыва и не выплаченное за три месяца службы жалование перестали существовать – передо мной стоял Распятый Иудей.

–– Вопрошай! – прозвучало в голове.

–– Кого? – мыслью на мысль отозвался я.

–– Вопрошай себя, больше некого! – снова возникло в голове.

–– Я разговариваю с собой?

–– Со мной! – мне показалось, безжизненные веки распятого дрогнули.

–– А мне кажется, я разговариваю сам с собой, – пронеслось внутри меня гулким эхом.

–– И это правда, – получил я ответ непонятно от кого и откуда.

–– В чем же она, и кто ты на самом деле?

–– Я это ты, только уже распятый, и, обращаясь ко мне, ты обращаешься к себе, висящему на кресте. Вот и вся правда. Мы оба, вместе, поднялись на Голгофу, одной дорогой, но разными Путями и, ты удивишься, с одной Целью.

Видимо, вся мошкара с северных болот бриттов, преодолев неимоверное количество лиг, собралась внутри моего черепа. Гул там стоял такой, что я заткнул уши руками и с силой сдавил виски – из глаз брызнули слезы. Шум прекратился, и я расслышал: «Не хочешь мучений, отведи взор свой».

–– Не могу! – мысленно выдавил я.

–– Тогда вопрошай.

–– Как я могу быть тобой, если мы разные люди, от разных родителей?

–– У нас один Отец! – потрескавшиеся и испещренные кровоподтеками уста убиенного искривились в улыбке, или мне это только привиделось?

–– Ты говоришь загадками: один Отец, одна Цель. Я не понимаю тебя.

–– Прежде меня ты не понимаешь себя. Единый Отец и есть наша единая Цель.

–– Чего же ты или я, или кто-то еще, поселившийся внутри меня, хочет?

После этих слов, вырвавшихся уже вслух, меня пробила дрожь, хотя ночь, надвинувшаяся на гору, была теплой. Я посмотрел на легионеров, не слышали ли? Те мирно храпели, убаюканные ласковым ветром и трелями цикад, окруживших место казни плотным кольцом бесперебойной трескотни. Сотника не было, наверное, отправился в расположение центурии. Хотелось пить, я пошарил вокруг, все запасы воды и питья были давно уничтожены, осталась только губка, смоченная уксусом. Последним к ней прикасался Иудей, и никто не знал, был он жив или мертв при этом. Я снял ее с копья и поднес к губам, не испытывая никакого отвращения.

–– Пей, это Жизнь, ибо смерть я попрал смертью, – внутренний диалог возобновился.

Уксус кислил, но облегчил ощущение сухости во рту, и я с благодарностью приложился еще раз.

–– Что ты имел в виду, говоря про жизнь и смерть?

–– Что есть Жизнь, а смерти нет. За смертью всегда следует Жизнь, каждый раз, всякий круг.

–– И как быстро Жизнь сменяет смерть? – спросил я повеселевшим голосом (уксус был смешан с вином).

–– На третий день, – коротко ответил он, или я, или не знаю, кто еще.

–– Значит, ты на третий день оживешь?

–– Истинно так.

–– Если бы в последнем сражении я не успел достать меч и отбить удар в свою сторону, бритт снес бы мою голову топором, и на третий день я был бы жив?

–– Истинно так.

–– Не смеши! – возмутился я. – Скольких товарищей я оставил в земле, сотни, тысячи, все они там до сих пор.

–– Истинно говорю тебе: они живы.

–– Да, может, в памяти моей это так. Но никто из тех, кого положил я