Я ходил по городу и смотрел на чехов. Их лица казались родными – может, от горя, застывшего на них. Я тогда понял, что сочувствие более человеческое чувство, чем радость. Я помню, что даже думал тогда смешную свою мысль: что вместе со взглядом мои мысли направлены к земле, а у людей, которые меня окружают, они направлены прямо, и поэтому наши мысли никогда не совпадут.

Вообще-то я боялся, как буду дальше жить. Пустота внутри была страшная. Иногда я думал о том, что хочу быть камнем, одним из уцелевших у тротуара деревьев или даже разрушенным домом. Они были сами по себе, настоящие.

Я как будто видел сон о пустыне: я один, вокруг пустота, все равно куда идти, и мне надо придумать, что делать, чтобы жизнь продолжилась.

Я шел по улице и услышал, как взрослый спрашивает, ребенок отвечает. Такая ясность и простота была в этом! Я обернулся и увидел разбитое окно, за окном ряд парт, сидят дети, стоит учитель. Мне даже показалось, что это виденье. Нет, все настоящее. Я просунул голову в разбитое окно, повертел ею туда-сюда. Учитель улыбнулся моему такому вторжению и пригласил жестом войти. Я вошел, сел за последнюю парту. Все происходило, с одной стороны, как во сне, с другой – так естественно, как будто иначе и быть не могло. Дети на меня даже не обратили внимания, словно к ним добавился еще один, а учитель отнесся ко мне как к старому знакомому.

Я слушал его, улавливая лишь смысл отдельных слов, но мне казалось, что я понимаю все. Он объяснял, как восходит и заходит Солнце, как вращается Земля и мерцают звезды. Потом учитель взял в руки книгу и стал читать. Тут я уже не понимал ничего, но само чтение, от которого я отвык за три года войны, заворожило меня. Я думал, что самое главное в жизни, – вот это. Этот класс, читающий учитель, слушающие ученики и я среди них. Чудо войны. Тогда, в том классе, я понял, что это настоящее, которое я наблюдаю, должно быть в моей жизни каждый день, и тогда моя жизнь будет правильной. Я нашел островок жизни. Как Робинзона, меня выбросило на него. Ни притворства, ни искаженной радости, а только простые и ясные вопросы-ответы.

В этом классе ко мне прилетело спасение на всю мою будущую жизнь. Я понял, что буду учителем маленьких детей.

Когда-то я любил плавать. Может, потому, что плавать особенно и негде было. Маленькая речка в деревне, карьеры в шахтерском поселке – я бросался в любой водоем, как рыба, попавшая на берег, словно исправляя ошибку. Словом, плавал я так хорошо, что не чувствовал разницы между движениями при ходьбе и плавании. Не чувствовал никакой трудности. В войну, когда был сапером, это пригодилось. Но так наплавался, что теперь воды боюсь. Стою сейчас где-нибудь на берегу речки, смотрю в воду, а по коже мороз, хоть и не холодно. Потому что мелькает в памяти смертельный страх, когда то под корягой застревал, то замерзал в Днепре так, что выползал из воды, перекатываясь как бревно – руки уже не слушались, а ноги не поднимались. А однажды зацепился за что-то под водой трос, который протянули перед тем, как навести переправу, я поплыл, нырнул, отцепил его, а остальные солдаты из нашего взвода на берегу его держали, и когда он освободился, то они его мгновенно натянули. Трос как струна меня выбросил из-под воды так высоко, что я чуть не разбился. Помню, что летел вниз, сжимался и обхватывал руками лицо, чтобы не удариться им об воду.

Нет, воды я стал бояться. Она передо мной течет спокойно только в памяти. И когда я вспоминаю, то думаю: судьбы все-таки нет. Если она есть, то только та, которая случилась, вылилась, как вода. И смыла то, что было написано не так, как надо.

Жизнь идет, ты оглядываешь и видишь ее. А где ее окончание? В тебе. Может быть, это и есть судьба, которая нащупывает, куда идти, вместе с тобой выбирает. В войну, конечно, я об этом ничего не думал. Но вот появилось время, и я задумался. И о жизни, и о судьбе, и о будущем.

Плыли мы по Дунаю, сплавляли вниз по течению понтоны. Целыми днями лежишь, смотришь в небо, такое синее, какого никогда на родине не видел, и думаешь, что с тобой будет дальше. Есть ли ты там, в своем будущем?

Наверное, залежался я в покое, а к нашему понтонному плоту, который катер тащил, была привязана резиновая лодка. Легенькая, как сухой лист на воде. Я в нее прыгнул, отцепил, на весла прилег – и по Дунаю туда, сюда, вправо, влево. Сил много. И вдруг вижу впереди белесое пятно, как будто облако отражается. Я понял, что это водоворот. Сейчас лодку туда затянет, перевернет – конец, не выплыву. А сам почему-то не пугаюсь, не отгребаю – как будто поиграть хочется, возьмет меня водоворот или нет. А может, надеялся – рядом же понтон плывет, закричу, ребята мне канат бросят. Словом, не понимал, что я делаю. Ведь опасность впереди, а я в нее лезу. И когда уже совсем закрутило меня, сначала медленно, как бы по овалу, я испугался той силы, которая к центру воронки все ближе меня тянула. А туда уходили и щепки, и крупные палки безвозвратно. Вряд ли хватило бы у меня сил вплавь выбраться. А лодку бы точно перевернуло, не удержался бы я на ней. И тут я испугался. Понял: не туда себя завел. Смотрю на понтоны, а там никого – ушли на другую сторону.

И вдруг я почувствовал, что в одном месте овала течение чуть-чуть ослабевает, как будто набирает силу для следующего витка. Тут и надо идти на прорыв, понял я. Как только замедлялась вода, я изо всех сил – на весла. Несколько кругов так сделал – не отпускал водоворот. Наконец я все-таки вырвался. Догнал понтоны, забрался, и ребята меня обступили, смеются. Мы, говорят, знали, что ты выплывешь, тебе ж всегда везло. А меня словно холодом колотит. То ли от их слов, то ли от того, что произошло. И болит что-то, как будто грудь острием изнутри режет, как будто эта самая судьба, которую я не туда по своей глупости повернуть хотел.

И я вот думаю: что это значило? Что нельзя судьбу испытывать? А что ж я делал всю войну? Кто меня спрашивал?

Но все равно мне кажется, судьба видна только в прошлом. Не является она человеку, а если и является, то вот так, как с этим водоворотом, – непонятно, загадкой на всю жизнь.

Недавно я узнал, что есть где-то на земле люди, у которых нет слов для называния солнца, например, или луны. Не понимают, что это такое, и не называют. Показывают вверх и говорят о том, что там светит днем, светит ночью. Нет у них понимания, нет и названия.

А у нас наоборот. Есть слово счастье, есть слово любовь, а что это такое, не объяснить.

Конечно, настоящая правда в молчании. Но переполняешься ясностью и все-таки пытаешься сказать.

Я улыбаюсь – пусть будет так: светит днем, сияет ночью. Вот только на закате и на рассвете все равно останется молчание. Я всегда молчу в такое время, потому что думаю про Эмму.

Как она появилась в моей жизни?