Джун не позвонила ни разу. На похоронах она только коротко обняла Лидию, а потом почти сразу уехала, никому ничего не сказав. Оно и неудивительно, учитывая, как она себя вела в то утро, когда позвонила Бетти Чэндлер. После звонка Лидия немедленно отправилась к Джун. Бросила трубку – и прямо в халате и тапочках проехала три мили по Индиан-Понд-роуд. Джун сидела на корточках у самого начала короткой подъездной дорожки, рядом с почтовым ящиком, согнувшись в три погибели и спиной к дому. Лидия вышла из машины и пошла к ней. Вокруг все кишело пожарными, полицейскими и врачами «Скорой помощи». Джун увидела Лидию и отшатнулась, словно от жаркого пламени, а потом вскинула руку и махнула – как отмахиваются от нищих и попрошаек. Ужасно было видеть подобное приветствие от близкого человека, который всегда был к ней так добр. Именно это Лидия запомнила лучше всего: не жуткие декорации, не бездушный звонок Бетти Чэндлер, не красные огни «Скорых», не армию ошарашенных пожарных, не полицейского, сообщившего ей о смерти сына. Отмашка Джун стала первым сигналом о том, что грядут перемены, что они уже наступили – и очень скоро Лидия узнает, что именно поменялось. Эта ладонь и пальцы до сих пор мелькают у нее перед глазами подобно черному флагу, возвестившему о конце всего. Однако Лидия не обиделась. В то утро Джун не только потеряла больше, чем она – если утрату вообще можно измерить в количестве людей, – она еще и стала свидетелем происшедшего. Наверное, увиденное и пережитое сделало невыносимым для нее присутствие Лидии.

Возможно, она тоже винила во всем Люка, как и многие. Но как знать наверняка? Лидия была уверена лишь в одном: она мучительно скучает не только по сыну, но и по Джун. Эта тоска вновь и вновь колола ее изнутри, тоска по женщине, которую она сперва невзлюбила. А потом полюбила и любила до сих пор. Она вернула ей сына. Люк уже восемь лет не разговаривал с Лидией, ни единым словечком не обмолвился – с того дня, когда они случайно встретились в супермаркете рядом с морозильными шкафами. Один год, потом восемь. И тут появилась Джун.

Она сама пришла домой к Лидии. Когда никто не ответил на стук, Джун осталась ждать на крыльце. Чуть позже Лидия вернулась домой с работы и увидела под дверью женщину примерно своего возраста, а то и старше, похожую на всех тех дам, что давали ей работу. Потертые джинсы, простая, но ладно скроенная и явно дорогая футболка, светлые волосы с проседью убраны в хвост, на запястьях, шее и в ушах поблескивает благородный металл. Сперва Лидия подумала, что очередная горожанка ищет в свой дом уборщицу. Когда Джун представилась подругой Люка – «С этого года мы вместе живем», – сказала она, – Лидия тут же велела ей уйти. Она слышала про Джун Рейд. Знала, где она живет и откуда явилась. Один раз даже проезжала мимо ее старинного каменного дома на Индиан-Понд-роуд, между яблоневыми садами и владениями Церкви объединения. Он был окружен старыми соснами и робиниями, а зимой выглядел так, словно сошел с рождественской открытки. Как-то раз на работе Лидия подслушала разговор хозяев – знакомых Джун Рейд, – о том, что эта известная нью-йоркская галеристка окончательно переехала в Уэллс и закрутила роман с местным парнем, намного ее моложе. А потом Бесс Так, одна из ее работодательниц, напрямую спросила Лидию, знает ли та, с кем встречается ее сын. Лидия не знала. «Она ужинала в этом самом доме», – сказала работодательница таким тоном, словно это было удивительное и невозможное совпадение.

Лидия слышала про Джун Рейд, однако ни разу не видела. А теперь та стояла на ее крыльце. Хотя Лидии очень хотелось знать, как дела у Люка, чем он занимается и с кем, она сразу поняла, что не готова слушать эту женщину. Она словно бы заняла ее место, преуспела там, где Лидия потерпела крах. И пусть любовь мужчины к женщине – совсем не то, что любовь сына к матери, не хватало только, чтобы эта дамочка утирала ей нос. Да и чем она могла руководствоваться, заводя роман с таким молодым парнем? Явно ничем хорошим. «Уходите, – сказала ей Лидия, кое-как отпирая ключом дверь. – Я вас не знаю и знать не желаю. Уходите».

Через несколько недель Джун вернулась, и вновь Лидия закрылась от нее в доме. Но на третий раз она этого делать не стала. Просто замерла на крыльце и выслушала. Стыдно признаться, но Лидия была польщена вниманием и настойчивостью этой элегантной и состоятельной дамы. Через какое-то время она пригласила ее в дом. Они поговорили. Потом Джун пришла снова. И снова. А однажды с ней пришел и Люк. Первое время он почти не говорил, и Лидия тоже помалкивала, боясь ляпнуть глупость и разозлить сына. Она помнит, как Джун смеялась над работниками Люка – «карманники и наркоманы», твердила она вновь и вновь, пока он не начинал беситься. Тогда Джун пихала его локтем в живот или в бок, и он сразу, против собственной воли, оттаивал. Во время этих первых встреч лишь непринужденные шутки Джун нарушали тишину в доме. И хотя Лидию задевало, что ее сыну так легко с женщиной ее возраста, она все-таки была благодарна. Постепенно он и сам разговорился, начал рассказывать про работу, даже что-то спрашивал о тех людях, чьи дома она убирала. А однажды рано утром он пришел один. Они сидели на нижней ступеньке крыльца, молча, и смотрели, как два подростка отскребают старую краску с забора на Лоуэр-Мейн-стрит. Наконец Лидия повернулась к Люку и осторожно положила руку ему на плечо. Она начала было говорить, но он тут же перебил ее и затараторил явно отрепетированную речь: «Все будет хорошо… Я больше никогда не хочу об этом говорить, потому никакие слова не изменят того, что случилось. И ты не пытайся. Я никогда не пойму твоего поступка. Не хочу понимать. Но у нас все будет хорошо». Не успела она ответить, как Люк обнял ее – быстро, впервые за много лет. Его лицо, шея, кожа, запах, все это вдруг оказалось так близко! Потом он встал и собрался уходить, споткнулся, чуть не упал, выпрямился. «Пора прекращать… – начал он, замер на секунду, потом с широченной улыбкой договорил: – пить по утрам». Это произошло меньше чем за год до его смерти. Ничего, потом так много, потом снова ничего.

После пожара прошло две-три недели, и Лидия перестала брать трубку. Чтобы избавиться от назойливых звонков, она иногда даже выходила из дому, шла до городского сквера и обратно. А иногда оставалась дома и старалась не обращать внимания на трезвон: включала телевизор на всю громкость или залезала в душ и включала висевшее там радио. В конце концов телефон утихал.

На первый же звонок Уинтона она ответила. Это случилось, когда она сбежала от тех дам в кофейне. Вернувшись вечером домой, она села за кухонный стол. Вспышка гнева, которую в ней вызвали чужие сплетни, напугала Лидию, и она в панике примчалась домой. Но чем дольше она сидела на кухне, проигрывая в голове случившееся, тем сильнее становился ее гнев, и вот в груди уже снова вспыхнуло желание причинить кому-нибудь боль. Эти дамы – совсем не бездушные и не жестокие, может, даже получше многих – каким-то образом пробудили в ней жажду крови. Лидия сидела в темноте и дрожала от ярости и страшных фантазий. Она сидела так долго и так неподвижно, что прозвучавший в тишине звонок заставил ее подпрыгнуть от неожиданности. Хоть и негромкий, он все равно ее напугал. Сама не своя, она подскочила к аппарату и сняла трубку. На другом конце раздался мужской голос, молодой. И к счастью, незнакомый. Вроде бы мужчина говорил с британским акцентом, но было в нем еще что-то неуловимое.