Ресторан располагался на крыше старинного дома на Джексон-авеню, рядом с Музеем современного искусства. Входя в лифт, Джун попыталась представить, как именно Адам нашел это место. Наверное, он подумал, что это другая планета, прибежище юных хипстеров и музыкантов. Излюбленное местечко креативных и нищих. А самое главное – здесь никто его не знает, можно не бояться любопытных взглядов. Джун сразу увидела Адама за столиком и с облегчением поняла, что Пег не ошиблась. Наконец-то ее многолетним подозрениям – которые начали закрадываться еще до судебного иска – пришел конец! Адам попался с поличным. Не отвертится и зубы ей не заговорит. Прежде чем подойти к столику, Джун представила ближайшее будущее семьи. Разведутся они на ее условиях, а потом она примет предложение босса открыть галерею в Лондоне, о котором прежде не хотела даже думать. Джун наблюдала, как Адам любуется девицей, что-то строчащей в своем телефоне, и стискивает ее свободную руку. Она поняла, что впервые видит его как есть, в естественном состоянии – не того идеального семьянина, которым он пытался быть дома. Среди татуированных и бородатых студентов он выглядел стариком, чахнущим над молодой безразличной девушкой, почти ровесницей их дочери. И это ее муж! Человек, которого она когда-то любила, с которым хотела провести всю жизнь. Человек, которого она любила до сих пор, несмотря на годы ссор и выяснения отношений. «Вот где моя свобода», подумала Джун. Решительно шагнув к столику у стены, она увидела все в подробностях: девушку с широкими скулами и черными волосами, пальцы Адама на ее запястье, столик в крошках кукурузного хлеба.

В тот день Джун увидела будущее, но не подумала о Лолли. Не смогла просчитать свои действия на несколько шагов вперед. Не смогла отказать Адаму в его отчаянной просьбе – ничего не говорить дочке об измене. Как же она не догадалась, что эта ложь ляжет в основу их с Лолли отношений, придаст форму всему, что отныне будет между ними? Она слишком быстро шла к тому столику – и слишком быстро действовала потом: развод, сговор с Адамом, Лондон. Если бы Джун могла вернуться в тот день, когда ей позвонила Пег, и заново обдумать все решения, сейчас она бы не стояла одна в этой богом забытой глуши, на берегу озера. И все были бы живы.

Джун отходит от кромки воды и прислоняется к ближайшей сосне. Под стволом зеленеют толстые подушки мха. Она пытается представить, как пять лет назад здесь стояла Лолли. Быть может, на этом самом месте. Быть может, увидев среди деревьев голубые промельки воды, она тут же вышла из машины и нашла эту полянку. Присела ли она отдохнуть на этот мох? Смотрела ли она на озеро и представляла ли свою мать? Здесь ли впервые обнаружила внутри желание и готовность простить? И будь она жива, то уже простила бы?

Джун садится на влажный мох и подтягивает колени к груди. Нет, здесь ей покоя не будет. Два дня назад, утром в Северной Дакоте, она решила найти это место. Озеро Боумен. Два слова пришли ей на ум, когда она наблюдала за учениками летней школы, шумной шеренгой выстроившимися на парковке. «Озеро Боумен, национальный парк «Глейшер», Монтана». Джун представила мелкие черные буквы в самом низу открытки. Школьные автобусы захлопнули двери и неторопливо тронулись с места. Перед глазами Джун встало чистое озеро с зеркальной поверхностью, отражающей безоблачное небо. На обратной стороне Лолли аккуратно вывела свое послание: вновь и вновь читая эти короткие строки, Джун поняла, куда надо ехать. Туда, где ее дочь не нашла ни единого изъяна.

Ее машина просто стоит себе. Новенький «Субару»-универсал с нью-йоркскими номерами. Черный, как и все тамошние машины. Наверное, можно было пробить ее по номеру – если б нам действительно понадобилось узнать, кто она такая. Но это нехорошо, к тому же меня не покидает чувство, что эта женщина, которая и не говорит толком, назначила всех нас – меня, Келли и Сисси – своими защитниками. От чего и от кого – неизвестно. Так что пробивать номера (понятия не имею, как это делается) и вообще что-то про нее разнюхивать мы не станем, это все равно что нарушить негласный уговор, который мы заключили, когда согласились анонимно поселить ее в нашей гостинице. Никто нас не заставлял, мы сами решили ее принять, так что пусть живет сколько надо, кем бы она ни была.

На Рождество к нам приезжал один из братьев Келли с женой и сыновьями. Утром мы открыли подарки, а потом готовили большой праздничный ужин. Келли оставила под ее дверью записку с приглашением, но она не ответила и не пришла – как мы и думали. Сисси положила под дверь печенье с шоколадом и карамелью, а заодно такой же бананово-черничный кекс, какой она испекла для нас. «Ну, хоть какие-то фрукты ей достанутся», – пошутила Келли, однако я впервые заметила в ее взгляде настоящую тревогу.

Лично я волнуюсь за нашу постоялицу с того самого дня, как она приехала. Что-то меня встревожило в ее изнуренной осанке и походке, безучастности, взгляде – ее глаза были широко открыты физически, но закрыты во всех остальных смыслах. Я знаю этот взгляд. «А что, если она приехала сюда умирать? Что тогда?» – спросила я Келли после Нового года. «Значит, она приехала сюда умирать, и ничего тут не поделаешь», – как всегда непринужденно ответила та. «Но если она умрет, и выяснится, что мы поселили ее без документов и кредитки – нам ничего за это не будет? Мы не нарушаем закон?» Келли посмотрела на меня своим фирменным взглядом, как на неразумное дитя, попросившее лечь спать на час позже обычного. Так же она смотрела на меня, когда я впервые заговорила о переезде из Сиэтла. И смотрела так до последнего, пока наконец не поддалась на мои уговоры. Есть у Келли такая особенность: все должно быть так, как заведено. Подъем в четверть седьмого, тут же завтрак: кофе, вареное яйцо и газета, которую она проглатывает целиком к семи утра, вельветовые «ливайсы» и фланелевая рубашка «Л.Л. Бин». Но самое главное – она храбрая. Если повод для перемен веский, она к ним готова. В данном случае веским поводом оказалась я.

Я захотела переехать сюда из-за подруги Пенни. Она была моей лучшей подругой, мы дружили с самого детства. Вместе росли в городе Вустер, Массачусетс, в одинаковых больших католических семьях, и вместе поступили в Массачусетский университет. Любви между нами никогда не было, поскольку в юности мы обе боялись признаться себе в очевидном. И в школе, и в универе, и потом тоже – несколько лет. Не забывайте, то были семидесятые и начало восьмидесятых. Вроде и не очень давно, но для геев и лесбиянок – другая эпоха. Особенно в городе Вустер, Массачусетс, и особенно в нашем жилом квартале, на сто процентов католическом и гетеросексуальном (по крайней мере снаружи). После окончания универа мы с Пенни уехали жить в Нью-Йорк. Она хотела работать в рекламе, и нам обеим осточертел Вустер. Я-то всегда мечтала о Бостоне, но Пенни умела настоять на своем. Так мы очутились в Нью-Йорке. Сначала жили в Верхнем Ист-Сайде, и этот район до боли напоминал наш родной город: те же семьи, те же гетеросексуальные пары и буйная молодежь, снимающая одну квартиру на пятерых. Не сразу, но через какое-то время мы сумели перебраться в другой район – и к таким же, как мы. Только дело шло медленно. У меня по крайней мере. Пенни как-то быстро сориентировалась и уже через пару месяцев обзавелась подружкой, работой – барменом в пабе «Генриетта Хадсон» – и увлеклась софтболом. Что до меня, то бары я никогда не любила, все эти попойки, наркотики… Девчонки там работали безумные. У большинства из них, как и у нас, за душой были только годы одиночества и гнева. Встречаясь в Нью-Йорке, они выплескивали все это друг на друга, и порой дело заканчивалось плохо. Вот и у Пенни так вышло. Когда она съехалась со своей подругой Хлоей, мы с ней почти перестали видеться. Я работала администратором в гостинице «Лоуэлл» на Восточной 63-й. Это очень красивый дом в стиле ар-деко, и многие номера в нем – самые обычные квартиры, где люди живут либо круглый год, либо наездами, когда возвращаются в город по делам, пройтись по магазинам или посмотреть спектакль. Мне все там нравилось: порядок, свежие цветы в вазах, выглаженные формы горничных и швейцаров, история. Было чувство, что там не может случиться ничего плохого. В первый же год меня дважды повысили, и в двадцать шесть лет я стала помощником директора. Мне еще нигде и никогда не было так хорошо – ни в школе, ни в семье, ни в нью-йоркском гей-сообществе. Везде я чувствовала себя белой вороной, а в «Лоуэлле» пришлась к месту. Там от меня был прок, и большую часть времени, даже свободного, я проводила в гостинице. Тем временем Пенни мешала коктейли в баре, по выходным напивалась до беспамятства и потихоньку отказывалась от своей мечты работать в рекламном бизнесе. Поначалу, когда мы только приехали в Нью-Йорк, она еще ходила на собеседования и рассылала резюме, но все это закончилось, как только они с Хлоей стали жить вместе. Хлоя выросла в Бруклине, в семье хиппи, а после школы сразу покинула гнездо. В девятнадцать, когда они с Пенни познакомились, ее как раз вытурили из Барнард-колледжа.