Он стоял против быка, истекая кровью, никому не позволяяподойти, пока бык не зашатался и не рухнул на песок. Он стоял один, истекаякровью, потому что никто из близких не решался подойти к нему после его гневныхслов, пока президент в ответ на крики размахивающих платками зрителей не подалзнак, разрешая отрезать быку оба уха, хвост и копыто. Пробираясь сквозь толпу квыходу, ведущему в лазарет, я видел, как он стоит, истекая кровью, и ждет,чтобы ему вручили трофеи. Потом он повернулся, намереваясь обойти арену, ступилдва раза и упал на руки Ферреру и Доминго. Он был в полном сознании, но знал,что истекает кровью и больше уже ничего сделать не может. Сегодняшний бойокончен, и нужно готовиться к следующему.

В лазарете доктор Тамамес исследовал рану, удостоверился,насколько она серьезна, сделал все необходимое, закрыл рану и срочно отправилАнтонио на операцию в Мадрид, в больницу Рубера. За дверью лазарета стоял тотпарень, что спрыгнул на арену в начале боя, и плакал.

Когда мы приехали в больницу, Антонио только успелпроснуться после операции. Рана оказалось глубокой. Рог вошел на шесть дюймов вмясо левой ягодицы, едва не задев прямую кишку, и прорвал мышцы до седалищногонерва. Доктор Тамамес сказал мне, что на одну восьмую дюйма правее – и рогпроник бы в кишечник. На одну восьмую глубже – и он задел бы седалищный нерв.Тамамес открыл рану, вычистил ее, привел все в порядок и зашил, оставивотверстие для дренажной трубки, снабженной часовым механизмом, который такгромко тикал, что казалось – это стучит метроном.

Антонио уже не раз слышал это тиканье. Сегодняшняя рана быладвенадцатая по счету. Лицо его было серьезно, но глаза улыбались.

– Эрнесто, – сказал он, выговаривая мое имяпо-андалузски – «Айрнехто».

– Очень больно?

– Пока не очень, – ответил он. – Зато после.

– Не разговаривай, – сказал я. – Лежиспокойно. Маноле говорит, все будет хорошо. Раз уж суждено, лучшего места дляраны не придумаешь. Я все тебе передам, что он мне скажет. А теперь я пойду. Тытолько не волнуйся.

– Когда ты придешь?

– Завтра, когда ты проснешься.

Кармен все время сидела у постели Антонио и держала его заруку. Она поцеловала его, и он закрыл глаза. Он еще не очнулся по-настоящему,и, как он говорил, настоящие боли еще не начались.

Кармен вышла вместе со мной из палаты, и я рассказал ей, чтомне говорил Тамамес. Отец ее был матадором. Три ее брата были матадорами, и онабыла женой матадора. Красивая, милая, любящая, она не теряла присутствия духа вминуты любых тревог и опасностей. Самое страшное было позади, теперь ейпредстоял тяжелый труд сиделки. Этот труд ежегодно выпадал ей на долю, с техпор как она вышла за Антонио.

– Как же это случилось? – спросила она.

– По глупости. Этого не должно было случиться. Зачем онстановился спиной?

– Скажите ему.

– Он и сам знает. Незачем ему говорить.

– Все-таки скажите ему, Эрнесто.

– Зачем он состязается с Чикуэло? – сказаля. – Бессмысленно состязаться с тем, что уже стало историей.

– Знаю, – сказала она, и я понимал, что она думаето том, что очень скоро ее муж будет состязаться с ее любимым братом и этосостязание войдет в историю. Я вспомнил, как три года назад, когда мы обедали уних, об этом зашел разговор за столом и кто-то сказал, как это было бызамечательно и сколько бы принесло денег, если бы Луис Мигель вернулся на аренуи выступил mano a mano[1] с Антонио.

– Молчите, – сказала она тогда. – Они убилибы друг друга.

Билл Дэвис и я оставались в Мадриде до тех пор, пока врач несказал, что Антонио вне опасности. Рана действительно начала болеть наутропосле операции, боль все усиливалась, и выносить ее было выше человеческих сил.Дренажная трубка отсасывала выделения, но сквозь повязку прощупывалась твердаяопухоль. Я терзался, глядя на муки Антонио, и не хотел видеть, как он страдаети как старается превозмочь боль, не отдаться ей во власть, а она бушевала,словно штормовой ветер. Если измерять боль по шкале Бофорта, как любят делать внашей семье, то она достигла десяти баллов, а пожалуй, и всех двенадцати в тотдень, когда мы ждали Тамамеса, который должен был снять повязку, наложеннуюсемьдесят два часа тому назад. Только тогда можно узнать, идет ли дело на ладили нет, – не считая возможных осложнений. Если не началась гангрена ирана чистая – дело идет на лад, и после такого ранения матадор может выступитьчерез три недели и даже раньше, в зависимости от силы духа и степенитренировки.

– Где же он? – спросил Антонио. – Он обещалприйти в одиннадцать.

– Он на другом этаже, – ответил я.

– Если бы только этот прибор не тикал, – сказалАнтонио. – Я все могу вынести, только не это тиканье.

Раненым матадорам, которые должны как можно скорей выйти наарену, дают минимальные дозы болеутоляющих средств. Считается, что им вредновсе, что влияет на их реакцию и нервную систему. В американской больницеАнтонио, вероятно, был бы избавлен от боли; ее глушили бы наркотиками. ВИспании просто-напросто считают, что мужчине полагается терпеть боль. Над тем,не вреднее ли для нервной системы боль, чем лекарство, которое утолило бы ее,здесь не задумываются.

– Нельзя ли дать ему хоть снотворное? – спросил яМаноло Тамамеса.

– Я вчера дал ему на ночь порошок, – сказалТамамес. – Он матадор, Эрнесто.

Верно – Антонио матадор, а Маноло Тамамес превосходный врачи преданный друг, но когда своими глазами видишь применение этой теории напрактике, она кажется несколько жестокой.

Антонио просил меня не уходить.

– Тебе хоть немного легче?

– Болит, Эрнесто, очень болит. Может, он хоть трубкувынет, когда снимет повязку. Как ты думаешь, где он?

– Я сейчас пошлю искать его.