Кто может стучать днем так, что даже кузнечики во дворе перестают истерично пиликать и затихают, прислушиваясь? Стоял август, и в послеобеденные часы над громадой Больницы опускалось облако тишины. Она была такой густой и томительной, что даже неодушевленные предметы — и те начинали двигаться медленнее.

А я сидел за компьютером, убивал солдатиков в синей форме и страдал от невыносимой скуки. Нет, это была не скука. Когда мне было скучать в сумасшедшем доме? Ведь я уже полчаса как был дежурным врачом, единственным врачом на всю огромную Больницу — и до завтрашнего утра. Я сидел, как паук в центре паутины. И чувствовал, что по углам моей паутины что-то происходит. Или, возможно, должно произойти, что еще хуже.

Вот и сейчас кто-то стучался в стекло задней входной двери.

Кабинет дежурного врача находился в удобном месте — на втором этаже. С улицы к нему вела лестница — старая, и уютно поросшая мхом и плесенью, как и вся больница. В десяти метрах от нее начинался крутой откос — это были первые предгорья Стара планины (почти каждый раз, когда я вспоминал о них, мне делалось тепло и приятно). А вот там — больничный забор. Из обычной проволочной сетки.

Мгновение назад кто-то преодолел все эти препятствия. Прошел в тихие послеобеденные часы между отделениями, забитыми похрапывающими телами моих братьев-пациентов: шизофреников и маньяков, олигофренов и страдающих деменцией, лежащих с набитыми макаронами животами. Кто-то проскользнул мимо них, наверняка посмотрел наверх, на первые уступы Стара планины, и поднялся по лестнице. А сейчас бряцал что есть мочи в стеклянную дверь.

М-да. Не стучал, а именно бряцал. Такой звук получается, когда стучишь связкой ключей. Если, скажем, стучать кольцом, то звук проще и острее. Сейчас это бряцание звучало особенно тревожно.

Кто бы это мог рваться так испуганно? Я выждал целых две минуты — не шел открывать. В психиатрии дела делаются именно так. И я уже научился не вскакивать, не бежать… или нет, я бежал, но скорее в шутку, а вообще я никогда не спешил, в нашем деле нет ничего срочного. В психиатрии не стоит особенно спешить. Вот я и стал медленным и неповоротливым.

Только изредка, когда в моих молодых мышцах накапливались отравляющая сила и напряжение, которые, мне кажется, наиболее удачно передает турецкое слово «саклет»[16], только тогда я резко подскакивал или с силой хлопал дверью. Так моя энергия находила выход, а потом я снова становился неповоротливым сельским врачом, влекомым мутным потоком времени.

Вот и сейчас, три минуты я слушал досадный стук в дверь, к которому как будто добавился какой-то слабый, тревожный крик, потом резко вскочил с места, сделал пять шагов и порывистым движением распахнул дверь.

За дверью стояла женщина — светловолосая и испуганная. Я всегда разделял людей на своих и чужих, на таких, к которым я испытывал симпатию, и на тех, кто меня отталкивал. Эта женщина выглядела интеллигентной и образованной, и я принял ее в разряд «своих». Она была так испугана, что покачивалась. Вперед — назад, вперед — назад. В руке она сжимала большую связку ключей, которыми, видимо, и стучала в запертую, как ей казалось, дверь.

Я удобно расположил в проеме двери свое восьмидесятикилограммовое полнеющее тело и слегка выпятил грудь, приняв позу врача, которого не могут напугать никакие волнения, болезни и даже смерть.

— Добрый день, чем могу помочь? — медленно и спокойно спросил я.

— Я, вы же меня помните, я мама Дамяна… — женщина была, как пучок оголенных проводов.

Черт побери эти сравнения. Она была просто очень испугана. Ее сын был бандитом. Его привезли в отделение два дня назад. Он был крупным, видным. Настоящий бандит. Да нет, какой он был бандит, боже мой! Просто в то время каждый парень, который занимался каким-нибудь силовым видом спорта, хотел стать преступником. Вот он им и стал. Но на бандита все равно похож не был. У Дамяна были красивые длинные, ровно подстриженные волосы. Сумасшедшие редко бывают красивы. Безумие их обезображивает. Но этот парень был красавцем. Он был высоким Аполлоном софийских кварталов. И даже его безумные мании тоже были какими-то благородными, не бандитскими. Дамян хотел освободить Мир от Зла. За стенами Больницы люди не знали, как им оседлать это Зло и вытрясти из него побольше денег — как пахать на нем, как им управлять и как на нем зарабатывать, а оказавшись внутри огромной Больницы, они становились божьими пташками, горевшими желанием спасти Мир от Зла. У парня случались характерные для острых шизофренических состояний наваждения, и ему казалось, что в него вселялась великая Божья сила.

Кто-нибудь понаивнее меня стал бы искать причины этих состояний в новомодных наркотиках. В то время молодняк повсеместно и массово употреблял амфетамины и экстази. Но я не был наивным. Я знал, что Безумие — это не только дурацкие таблетки, это намного больше. Я повидал людей, которые горстями глотали психотропные средства и не менялись ни на йоту, и таких, которые сходили с ума от одного приема. Иначе говоря, не таблетка была в основе всего. Я утвердился в мнении, что сумасшедшие — это просто обычные люди: не лучше, и не хуже нормальных. Просто это люди, не приспособленные к реальному миру. Им и правда иногда что-то было нужно — какое-нибудь событие, или алкоголь, или наркотик, чтобы переключиться со своей призрачной нормальности и войти в море безбрежного Безумия. И если кто-нибудь возвращал их снова в нормальное состояние, то это было насилием. Все равно что дерево, которое хочет расти совсем криво, мы выпрямляем и закрепляем подпорками и растяжками, чтобы пустить его в обычный рост. И мне было не ясно, кто взял на себя такую наглость судить, что есть криво, а что прямо.

Тот парень, Дамян, тихо и спокойно прожил полтора дня в мужском отделении, но вот сейчас, возможно, начал создавать проблемы… Иначе зачем бы его матери ломиться в дверь с таким напором и ужасом?! Да, она была, видимо, сильно напугана. И стояла вот тут, передо мной, а я смотрел на нее пристально и спокойно. Я чувствовал себя перед этой женщиной старым, пыльным, толстым мешком. А не испытывал ли я в этот момент самодовольства? Наверняка. Я был доволен, что ничто не может смутить и растревожить меня так, как смутило и растревожило ее. Я, понимаете ли, был невозмутим. Двадцативосьмилетнее невозмутимое докторское дерьмо.

И я был доволен, что меня не трогает ее страх.

— Ну, и что там случилось? — спокойно спросил я. Я был милым с этой худенькой женщиной, умирающей от страха. Мне даже хотелось пригласить ее войти в кабинет — в уютный, большой и светлый кабинет, налить ей чего-нибудь выпить и долго болтать обо всем, пока не опустится вечер. Но она сходила с ума от страха. Переминалась с ноги на ногу и пошатывалась.

— Мой сын, послушайте, я взяла его, сына… забрала на машине… этот «Трабант» наш… был наш… он одного человека, вместе работали, — напряженно стала рассказывать она. — Я его встретила, вы же помните, сына выписали.