После смерти прабабки дачу продали, а деньги отец потратил на купленную у букиниста всемирную библиотеку в двести томов. Книги сложили в комнате Радина, сказали, что закажут полки, но так и не заказали, так что он вырос среди стопок, связанных бечевкой, читая по ночам все, что лежало сверху.

Гарай оказался небольшим, крепко сбитым блондином с рыжеватой трехдневной щетиной. Он открыл Радину дверь, но руки не подал, на шее у него висело посудное полотенце.

– Вы сами так дом покрасили? – спросил Радин. – Похоже на тельняшку!

– Выкрасил сам, а придумал не сам. – Хозяин посторонился и пропустил его внутрь. – Такие дома строят на родине моего деда, называются пальейруш, там вся деревня на берегу полосатая.

В мастерской пахло как в крестьянском доме: прелой соломой, древесной пылью и подгоревшими оладьями, краской почти не пахло, вероятно, хозяин давно не работал. Устроившись за столом, он вытер руки полотенцем и уставился на Радина:

– Говорите, вас прислала владелица галереи? Что за срочность такая?

– Я занимаюсь поисками ее ассистента. Он пишет книгу о Понти. Мне поручено обойти всех, кто с ним знаком, и сегодня очередь дошла до вас.

– Вот как? – Хозяин почесал небритую щеку. – И большая у вас очередь?

– Вы второй в списке. Варгас утверждает, что ассистент был у вас в декабре. По поводу своей монографии, полагаю. Вы ему помогли?

– Показал альбом со снимками нашего курса, он выпросил пару штук, и больше я их не видел. Скажите лучше, с какой стати Варгас наняла иностранца? В городе перевелись частные сыщики?

– Так сложились обстоятельства. Я могу попросить у вас воды?

– Налейте себе сами. – Гарай махнул рукой в сторону чайника. – Там холодная заварка, но вы же не такой нежный, как тот парень, которого вы ищете. Не знал куда присесть, все мои стулья казались ему грязными. Так полчаса и простоял столбом.

– Было ли что-то в его поведении, что показалось вам странным? Какие вопросы он задавал? Любая мелочь может помочь, вы же знаете.

– Все вопросы были про Алехандро в молодости. Женщины, студенческие розыгрыши, алкоголь. Я ему начал про наши проекты рассказывать, про электрического ферзя на набережной, про крест из скворечников, про фрески в дубовых дуплах, так он даже чесался от скуки, а потом заявил, что об этом весь город знает. Про женщин, говорит, важнее для моей работы. Как будто я распорядитель гарема. А я – художник! Ко мне на открытие зимой приезжал редактор из «Público»!

– У вас была персональная выставка? Живопись или графика? – Радин плеснул в чашку заварки. Над столом он заметил несколько набросков, приколотых кнопками, и вспомнил: пустой человек, бледная копия.

– Масло, разумеется. Серия работ под названием «Pinturas negras».

– Кажется, так называются фрески Гойи, я видел их в музее Прадо.

– В моей серии речь шла о другом, – хмуро сказал хозяин. – Восемь сокрушительных картин и ни одна не продана! Варгас отправила их назад на грузовом такси, без сопровождения, практически швырнула мне в лицо!

– Покажете мне свои работы?

– Не думаю, что вы за этим пришли, но одну показать могу. – Хозяин направился к мольберту, а Радин пошел за ним.

По дороге он придумал несколько вежливых слов, но, когда художник поднял тряпку, он задохнулся и промолчал. Он ожидал увидеть все что угодно, только не портрет полуголой девушки со знакомым лицом. Натурщица сидела на полу, опершись на руки, пуанты с атласными ленточками, юбка-шопенка. Маленькая грудь едва намечена голубым, ноги от коленей до щиколоток густо зарисованы кленовыми листьями.

Гарай топтался рядом с торжествующей улыбкой. Странно, что галеристка назвала его пустым, подумал Радин, это говорит о пристрастности, которая многим заменяет зрение и вкус. Еще более странно, что она предоставила ему зал, хотя имеет дело только с любимцами публики.

– Холст, масло, темпера. А это мехенди! – Хозяин показал на кленовые листья. – Для персидского танца в «Щелкунчике». Девчонка больше не приходит, но я успел закончить портрет и сделать с десяток набросков углем.

– Сколько ей лет? – Радин взял один из рисунков, протянутый хозяином: глаза натурщицы, обведенные сурьмой, холодно глядели из-под вязаной шапки. – Где она танцует? Здесь же вроде нет балетной труппы.

– Она совершеннолетняя, просто ростом не вышла. Я раньше думал, что русские все высокие, плечистые. Кстати, уголь могу уступить за пару сотен. Масло тоже продается, две тысячи, только наличные.

– Так она русская? Портрет хороший, странно, что в галерее его не купили. Может, я за ним вернусь, когда дела пойдут получше.

– Я не продавал работы по отдельности, только всю серию. – Хозяин вынул из кармана джинсов плоскую фляжку, отхлебнул, и лицо его разгладилось. – Это серьезное вложение, а местные купцы смотрят только на имя, как домохозяйка – на марку холодильника.

– Вы сказали, что выставлялись у Варгас зимой. Полагаю, приходившего к вам ассистента там уже не было?

– Февраль у нас месяц отпусков, в городе половины жителей нет. – Гарай вытер стол полотенцем и выложил рисунки веером, будто гадальные карты. – Так вы подумаете насчет масла? Соглашусь на тысячу, если возьмете без рамы!

Малу

в тот год, когда водопроводная труба лопнула, морозы были такие, что индеец попросился из флигеля в дом, приволок свои одеяла в комнату для гостей, а потом пришел на кухню, где я драила стены, и сказал, что у царей его племени стены были обиты золотом внутри и снаружи

с океана дул мокрый ветер, и простыни, которые я вывесила на заднем дворе, залубенели и звенели на ветру, падрон ходил по дому в меховой жилетке и был похож на лагушского пастуха, хозяйка не вставала с постели, а я запустила стиральную машину и читала книжку о жизни блаженного Портильо, в пятый раз уже

Кристиан позвонил у парадной двери, но его никто не услышал, падрон в студии поставил пластинку, это была турандот с тенором гомесом, мне если раз скажешь, я на всю жизнь запомню, слово в слово, меня ночью разбуди – я все пластинки перечислю, и дирижеров, и какой оркестр играет, и в каком году!

я вышла на террасу с метелкой снег подмести, одно название, что снег – кокаиновые дорожки на черном граните, как посмотришь, так ноздри немеют, я этого добра напробовалась, когда у тетушки работала, там много всякого было, наш падре и половины не понял, когда я на исповедь пришла

я услышала – эй! – посмотрела вниз и увидела человека в саду, лежит себе в нашем гамаке, раскинув руки и задрав голову к небу, лицо у него было румяное, как у гензеля из сказки, а на голове шапка с помпоном, потом он вылез, наклонился и бросил в меня чем-то белым – это был снежок! такое разве забудешь

и что же он сказал, когда я впустила его в дом? от тебя пахнет дегтярным мылом, дитя мое! я молча взяла у него пальто, которое весило как целая овца, и повесила подальше от хозяйских вещей