– Сегодня купить не могу, наличных не хватит. – Радин развел руками. – Зайду к вам завтра вечером, сеньор Мендеш.

– Я такой же сеньор, как и ты. – Старик протянул ему бутыль, в которой плескались остатки хереса. – Завтра так завтра.

Радин допил вино, попрощался и пошел в сторону набережной. Надо наконец купить мокасины, подумал он, споткнувшись о корягу, еще полдня полицейской работы – и ботинки меня добьют. Новые надел, хотел понравиться работодателю, débil mental. Перебираясь с камня на камень, он вспомнил, что забыл задать еще один вопрос, и обернулся. Мендеш все так же стоял на берегу, роста он был невысокого, и плащ делал его похожим на железный кнехт, на котором кто-то оставил серую кепку. Где теперь та обувка, хотел спросить Радин, но решил, что сделает это завтра.

Иван

Мне было лет восемь, когда сосед по даче взял меня в лес по просьбе матери, к которой приехал любовник. В лесу не было ни ягод, ни грибов, сосед ходил туда наблюдать за птицами, он казался мне очень старым, старше всех, кого я знал. Мы увидели дрозда, и сосед сказал, что дрозд не просто трещит, а говорит филипп… петрович… пойдем… чай пить… а под конец раскатисто добавляет: с сахар-ром! Еще он сказал, что дрозды раньше были белыми, как снег, а потом научились пережидать внезапный мороз, сидя на чьей-нибудь печной трубе. Почернели от сажи и потеряли красоту. Зато уцелели, сказал я важно, и он кивнул.

В тот день мы вернулись домой раньше, чем ожидала мать, и я увидел ее голую спину, мелькнувшую в коридоре. Мужик, который приезжал к ней из города, был преподавателем физкультуры в техникуме, я презирал его мягкий крестьянский подбородок. Мне мерещились карбонарии, охотники, белые офицеры, я читал о них в книгах, сваленных на чердаке, один из них должен был оказаться моим отцом. Но у моей матери был собственный список ролей. Будь она директором русского театра в старину, когда в труппе были пер-нобль, трагический любовник и резонер, она бы точно выбрала резонера.

Когда я увидел Лизу, то сразу понял, что у нее другой список: в нем бродят метерлинковские слепые, причитая и охая, а за ними плетется душа сахара. Сахар-ра, Филипп Петрович! Мы ели виноград на мосту, а потом сидели в чайной на Большом, она протягивала руку за хлебом, белая рука качалась над зеленой скатертью, словно кувшинка над озерной водой. Я замечал все: простудный кончик носа, оспинку на переносице, при этом я видел ее лицо особым образом, как будто ее голова отделилась от тела и тоже качалась над зеленой водой пруда.

Мы не виделись год или больше, потом я позвонил ей ночью и попросил одолжить две сотни, я стоял на Литейном и звонил всем подряд, пока не дошел до буквы Л, мне нужно было отыграться, я даже лица ее не помнил, кажется, я выл, и она сказала: стой, где стоишь, я возьму такси.

До сих пор не знаю, как это вышло, наверное, сработал тот же механизм, что потом заставлял ее раз за разом впускать меня в дом после игры. Мы прожили вместе четыре года, моя мать не продержалась бы столько даже с пер-комик. Говорить нам было не о чем, ни в начале, ни потом, когда мы перестали разговаривать.

Я привозил ее на теткину дачу, расплетал косички, заколотые тонной всякого железа, гладил маленькую грудь и ягодицы, всегда холодные. Завяжи бедра в узел, сделай из желе ледышку, зажми попой пятак! говорили им на занятиях. Обнимая ее, я старался не думать о тех, кто делал это до меня, но они толпились вокруг кровати, кивая и подмигивая, как фитильки в масляной плошке. Балетную нашел, усмехался отец, смотри в оба, не подцепи какую-нибудь дрянь.

Лиза засыпала, а я вертелся часов до четырех, между собакой, которой у нас не было, и волками, бродящими в токсовском лесу. Постель становилась географической картой, альпийские рельефы из смятых простыней, рваный кратер в одеяле, липкое озерцо в середине. Я лежал там, глядя в потолок, и думал о том, что ждет меня без нее, о женщинах, сидящих в партере, стоящих в проходах, ожидающих того дня, когда меня вышвырнут из моего шлараффенланда. Того дня, когда уже нельзя будет разгуливать никчемным юнцом и придется завести бобровую хатку из валежника и грязи, а там, глядишь, и мокрую волосатую горстку бобрят.

Радин. Среда

Радин сидел за столом, ковыряя холодный бычий язык со свеклой, купленный у алжирцев возле метро. У них же он купил бухгалтерскую книгу, разлинованную синим. Обложка была из шершавой бумаги, в которой попадались щепки, но размер был правильным, шестьдесят четыре страницы, по числу гексаграмм.

Он вернулся домой пешком, по берегу реки, сняв ботинки и балансируя на скользких камнях. Песчаное дно, обнажившееся во время отлива, напомнило ему пересохшее русло Турии, по которому он ходил прошлым летом, одинокий и злой. Жена пропадала на милонгах, и он знал, как это выглядит: Урсула, хрупкая, как традесканция, и ее партнер, многолетник с мясистым стеблем, посылающий ей сто двадцать пятый кабесео. Испанский июнь тянулся бесконечно, Фреседо заливался в уши горячей карамелью, а в июле жена сказала, что хочет остаться одна.

За ланчем он полистал журналы, принесенные консьержкой, было заметно, что они служили подставкой для стола. В февральском номере «Público» он наткнулся на заметку о выставке Гарая с единственным снимком величиной с почтовую марку. Судя по насмешливому тону критика, выставка провалилась, ни одного красного кружочка, ни одной важной персоны. Под статьей стояла подпись Салданьи.

Минут через десять Радин дозвонился до дежурного в редакции и попросил поискать снимки к февральской статье. Голос дежурного показался неприветливым, но стоило сказать, что картинки нужны для дипломной работы, как парень стал любезнее:

– Пишете диплом по озерной школе? Вы, наверное, аспирант профессора Десте? Не уверен, что у нас найдется что-нибудь полезное.

– Может, стоит спросить у вашего коллеги, который подписал статью? – спросил Радин, не слишком надеясь на успех, но дежурный сказал, что Салданья у них больше не работает. Уволился и уехал из страны.

Пообещав порыться в архиве, дежурный отключился, и Радин приготовился ждать до вечера, но на почту сразу пришла знакомая работа с танцовщицей и сообщение: нашлась только одна! Радин увеличил картинку и некоторое время ее разглядывал, на языке у него вертелось слово serendipity, хотя ни к Уолполу, ни к золотому острову этот портрет не имел отношения. Нечаянный восторг? Нежданная отрада?

Покончив со свеклой, Радин достал новенький гроссбух и принялся записывать все, что следовало записать. Разговор с живущим на отшибе художником был самым полезным, и он начал с него. Портрет девочки в шопенке, несомненно, достоин красного кружка. Он полон нетерпения, вожделения и какого-то хмурого электричества. Гараю просто не повезло, не с теми дружит. И мне не повезло: когда у меня появятся работа и деньги, портрет наверняка будет продан.

Сантос сказала, что роман австрийца с кашляющей женщиной тянется с прошлой весны; Понти был еще жив, а аспирант только начал писать монографию. Может, это Доменика? Однако поди проверь. У нее такое же гладкое, ускользающее лицо, как у женщины, с которой Радин прожил четыре года. И такая же аллергия на кошачью шерсть.