У меня были все основания полагать, что мои знания о пневмониях более адекватны. Однако физкабинета у меня не было, в качестве альтернативы, теоретически, я мог использовать банки, хотя и не слишком в них верил, а в качестве антибиотика был только сульфидин, ‒ строго говоря, даже и не антибиотик, а синтетический препарат с антибактериальным действием.

Что это за штука? Как она работает? Когда ждать эффекта? На какой день, при отсутствии улучшения, я должен буду сменить его на пенициллин, который полагался в случае септического течения? Смогу ли заказать пенициллин в ЦРБ, и как быстро его привезут? Что делать в случае анафилактической реакции? Как я узнаю о сепсисе без лаборатории? Об этом в справочнике ничего не было.

Однако очаговая пневмония чаще всего осложняла, если верить справочнику, другие заболевания. Оля же пришла даже не с пустяковым ОРЗ, а с его продромой. Я мало видел пневмоний и ни одну не вел от начала и до конца, поэтому не мог сказать, тяжелое это было течение или средней тяжести. Я не видел, как все началось, меня позвали лишь на второй день.

Если это не очаговая, а какая-то другая пневмония? Я прочел о крупозной, и меня прошиб пот. «Внезапное начало, потрясающие ознобы… Диагностическое значение имеет определение типа пневмококка…». Мне негде его определить. Снова сульфидин, теперь его уже 11−12 граммов, но только первые сутки, потом снизить дозу до шести. Запивать боржоми (Господи, где я ее здесь возьму?) или содовой водой, чтобы снизить вероятность почечной колики (только ее мне не хватало, но-шпы нет, есть только папаверин), «лечение должно быть направлено на борьбу с аноксемией (вдыхание кислорода) и ацидозом (введение инсулина с глюкозой)».

Еще не легче! Инсулина у меня нет, глюкоза только в порошках в смеси с аскорбинкой, для приема внутрь. Да и в любом случае, меня учили, что глюкозу чаще всего назначают, когда не знают, чем лечить. Кислород придется вдыхать прямо из атмосферы – устройств для оксигенотерапии тоже нет. Ага, «через 36 часов при неэффективности сульфидина перейти на пенициллин» – ну хоть какая-то конкретика.

Честно говоря, пенициллином я никогда не работал. В мое время чаще применялся его облагороженный собрат – амоксициллин с клавулановой кислотой, и это был зверски сильный препарат, но здесь о нем еще не слыхали. Впрочем, я где-то читал, что у нелеченных антибиотиками людей эффективными бывают даже очень слабые лекарства. Оставалось надеяться на это, потому что иначе мне грозили осложнения – абсцесс легкого, гангрена, отек легких (их предлагалось лечить кровопусканием, введением гипертонического раствора кальция и опять же глюкозы), о которых я предусмотрительно прочел в статье ниже, и это отнюдь не добавило мне оптимизма.

Я понял, что нам с Олей придется рассчитывать на везенье, или Божью помощь – кому как больше нравится. Я сделаю все, что в моих силах, но у меня нет гарантии, что это поможет. Я никогда не работал в условиях такого скудного выбора лекарств. А если непереносимость? Или лекарственная устойчивость, ведь маловероятно – не значит невозможно? Или я ошибся в диагнозе? Я долго изводил себя разными «если». А потом дочитал до туберкулеза.

Я велел себе остановиться. С больными она, вроде, не контактировала. Питалась… Ну, как все здесь. Истощенной не была. Начало болезни острое и тяжелое. Все данные говорят за пневмонию. Блеск в глазах и румянец к делу не пришьешь. Физикально я выслушал локальное ослабление дыхания и настучал притупление перкуторного звука ‒ тоже локально. Рабочий диагноз – очаговая пневмония. Все. Больше я здесь ни до чего не додумаюсь. И этого хватит. Пора лечить.

Я вернулся в больницу, еще раз проинспектировал аптечные запасы − должно хватить. Я назначил шесть граммов сульфидина, по два полграммовых порошка шесть раз в сутки, отхаркивающий сбор, пирамидон (давно снятый с производства в мое время, но очень популярный здесь) для снижения температуры. Аспирина осталось совсем немного, и я боялся, что придет какой-нибудь «сердечник», а ему не хватит (правда, здесь аспирин при ишемической болезни еще не использовали). С банками решил повременить до снижения температуры, побоялся назначать на высокой лихорадке.

Кстати подвернувшийся мне Кузьмич тем же вечером отнес Ольге лекарства и мои инструкции. Лечение началось.

Следующее утро выдалось насыщенным событиями и впечатлениями. Так, впервые за мою недолгую врачебную практику я получил угрозу, что на меня будет написана жалоба. Ко мне явился мужик, работавший в колхозе трактористом. Роясь в моторе своего железного коня, он чем-то уколол палец, три дня мазал его какой-то вонючей дрянью (Кузьмич сказал, что похоже на креозот) и заворачивал в теплый компресс, но треклятый палец не желал проходить. Более того, он покраснел, распух и уже болел так, что тракторист не мог спать. Мужик явился с намерением покончить с этим на месте и долго уговаривал меня вскрыть палец и выдавить гной. Он бы и сам его вскрыл, да вот рука-то правая.

Я объяснил ему, что у меня нет операционной, и что я не имею права ничего вскрывать. Я обязан его отправить в центральную районную больницу, где ему все сделают, как надо. Через полчаса в район уходила машина, и он мог быть немедленно доставлен туда, где для лечения было все необходимое. Однако тракторист не желал никуда ехать и костерил меня на чем свет стоит. Я сдуру начал объяснять ему, что ничего этого бы не случилось, если бы он сразу обработал ранку йодом, не мазал всякой ерундой и не укутывал, создавая условия для развития инфекции, и вызвал на себя бурю гнева. Драгоценные минуты пролетали за перепалкой, машина могла уйти с минуты на минуту, а я все не мог уговорить больного ехать. Я, конечно, мог попросить шофера подождать, но для этого нужно было выйти из кабинета, а я боялся, что мужик тогда сбежит от меня и вообще в итоге останется без пальца.

Положение спас Кузьмич. Он спросил, написал ли я требования в аптеку, и вызвался сходить проверить, все ли документы у шофера. Необходимости в этом не было, шофер вышел от нас со всеми требованиями минут двадцать назад, и я сам лично все ему отдал. Но жизненный опыт Кузьмича иной раз был куда полезнее, чем все мои теоретические знания. Мужик вдруг прекратил орать, сквозь зубы процедил: «Где там ваша машина? Поеду! Присылают неучей…» и ушел с Кузьмичом, хлопнув дверью и не попрощавшись. Вскоре фельдшер вернулся, хитро улыбаясь.

– Отправил, − успокоил он меня. – Пусть едет. Еще спасибо потом скажет, − в последнем я сильно сомневался, но успокоился. Главное, что мы отправили больного и ему будет оказана помощь. Да и не силен я был в панарициях. Пару раз видел, но сам еще ни разу не вскрывал.

То был поистине хирургический день. Следом влетела женщина с мальчиком лет семи-восьми. Она была очень испугана, пшеничные волосы рассыпались по плечам из-под сбившегося платка, а глаза горели первобытным, животным страхом. Было отчего. Левая голень у мальчишки была наспех перемотана рваной тряпкой, определить первозданный цвет которой уже было невозможно. Самодельная повязка щедро промокала, кровь стекала в башмак, и парень оставлял за собой широкий красно-бурый след. Очередь в ужасе притихла, и я расслышал в тишине слова «хорошо, хоть доктор на месте». Слово «доктор» было произнесено с большой буквы и с непривычным уважением. Это прозвучало так успокаивающе, что я сам чуть было не успокоился вместе со всеми, но вовремя вспомнил, что этот доктор – я…