– Дадут, куда денутся!

На том и порешили. Позже я позвонил в приемное отделение центральной районной больницы и предупредил, что к ним едет мужик «с приветом от меня». Так я впервые в жизни диагностировал так называемый «острый живот».

Прием я вел в тот день очень долго. На опрос жалоб, осмотр и принятие решения времени уходило не очень много, но вот оформление карт и выписка рецептов существенно тормозились из-за непривычного способа письма. Мои канцелярские принадлежности обнаружили исключительно подлый характер. Они будто бы обладали собственной волей и, не желая признавать во мне нового хозяина, стремились испортить все, к чему я прикасался. Они не пакостили с самого начала, напротив, давали мне возможность насладиться процессом и поверить в успех, и вот тут меня и ожидал какой-нибудь сюрприз – то опрокидывалась крышка от спиртовки, служившая чернильницей, то перо, только что бывшее послушным, вдруг принималось рвать бумагу и стрелять кляксами, то линия вдруг раздваивалась…

Мне пришлось приложить немалые усилия, чтобы овладеть техникой письма и подчинить себе злосчастный письменный прибор. Кузьмич снисходительно смотрел, как я упражняюсь в чистописании, но ничего не говорил. Только сейчас я понял, что означает это слово из старых детских книжек − написать разборчиво и не изгадить чернилами запись, себя и стол.

В этом деле требовался характер, и, судя по всему, он был у меня. Я побеждал, медленно, но верно. Я уже быстрее среагировал на второе падение «чернильницы», и моя запись осталась неряшливой, но читабельной. Я почти увернулся от брызг и сумел отмыться на второй раз гораздо быстрее. Пакости стали реже. Под конец дня я научился чувствовать и предугадывать сюрпризы моего пера и стал более философски относиться к кляксам. И перо успокоилось или, быть может, затаило злобу. Я решил, что время покажет.

После мужика с острым животом мозаикой в калейдоскопе закрутились разнообразные насморк, кашель, «посмотрите руку» (по-моему, тревожно-ипохондрический синдром, рука как рука), «дай капель в глаз» (жуткий конъюнктивит), «прослушайте меня, доктор» (озабоченная тетка лет сорока с томным взглядом – вполне здоровая, на мой взгляд, если не считать легкого, вполне фрейдовского невроза), один фурункул (небольшой, намазал ихтиолкой и велел прийти, если он не вскроется сам), еще один обструктивный бронхит курильщика (старый дед, тоже крутивший «козьи ножки» и начинявший их самосадом).

На последнем пациенте я с тоской вспомнил двадцать первый век, ингаляторы и спирограф. Здесь приходилось справляться без всего этого, и я справился – увещеваниями о вреде курения, назначением паровых ингаляций и отхаркивающих средств и направлением на рентгенографию легких в ЦРБ.

Внезапно я обнаружил, что уже вечер. Вызовов как-то не случилось, и это было очень кстати. Я очень устал за этот первый день. Люди, события, прием, который я, кстати, вел впервые в жизни…

Я отправился прямиком домой. Хозяйка накормила меня ужином, что-то спросила, а я вдруг понял, что не в состоянии разговаривать, − видимо, столько за сегодня сказал, что лимит одного дня был исчерпан. Бабка поняла это и оставила меня в покое.

Перед сном, роясь в чемодане, я отыскал «сбежавшую» чернильницу и мстительно улыбнулся. Я оказался обладателем так называемой «непроливашки»! Это была стеклянная посудина, верхняя часть которой была выполнена в форме воронки, оставлявшей маленькую дырочку, чтобы обмакивать перо, и не дававшей чернилам пролиться при опрокидывании. Я слышал рассказы о ней, но, даже увидев, не сразу сообразил, что это такое.

Ей-богу, перед отправкой моим начальникам стоило поучить меня пользоваться всеми этими вещами или хотя бы предупредить о них. Хотя я, конечно, справился, а мою неаккуратность, должно быть, списали на гендерные особенности – редко какой парень пишет каллиграфически.

Первый день моей врачебной практики можно было официально считать законченным. У меня были веские основания гордиться собой: я не умер от страха, заподозрил аппендицит и отправил больного в ЦРБ, сумел прослушать сердце и легкие деревянным стетоскопом, смог писать стальным пером и всего два раза облился чернилами. Мне кажется, я справился.

Дни пролетали незаметно. Аньку я почти не вспоминал. Во-первых, мне было совершенно некогда. Мы работали фактически с утра до вечера, а иной раз и ночью в мою дверь стучали, и я вставал, одевался и шел куда-то во тьму, мыл руки, смотрел животы, обрабатывал, перевязывал, даже толком не проснувшись…

Тогда я накрепко усвоил: будни сельского врача отличаются тем, что делать он должен уметь все, без преувеличения. И я возблагодарил судьбу за практику в городском травмпункте, где меня научили обрабатывать раны.

Во-вторых, здесь была совершенно другая жизнь – настоящая, суровая, местами страшная. Рядом с ней все мои личные проблемы выглядели мелко, и я постепенно стал вспоминать только хорошие моменты. Вся моя жизнь словно подернулась пленкой, память иной раз рисовала мне, как через мутное стекло, институт, однокурсников – и все казалось мне сном, таким нереальным, невозможным здесь.

И Анька осталась там, далеко в будущем, она вообще еще не родилась, и все, что мы уже пережили с ней вместе, тоже еще только будет. Реальность была здесь, вокруг меня. И иной раз в ней тоже происходила чертовщина.

Оля попала в поле моего зрения в один из первых дней. Хрупкая, аккуратно причесанная, без грамма косметики (впрочем, здесь так ходили все), она напоминала школьную учительницу, которой в итоге и оказалась.

Пожаловавшись на осиплость голоса, она навлекла на себя полный осмотр, однако он не выявил ничего примечательного. Горло было рыхлым, миндалины – средними по размеру, без налетов, с легкой гиперемией по небным дужкам. «Простудными» она болела часто, подолгу, но вроде бы нетяжело.

Назначив ей полоскания ромашковым чаем (по примеру Кузьмича, который зимой «только им и спасался»), я убедил себя и ее, что это обострение хронического фарингита, столь «популярного» у людей «речевых» профессий, вызванное переохлаждением и повышенной нагрузкой на голосовые связки.

Я рекомендовал ей речевой покой, горячие ванночки для ног и появиться в случае, если назначенное лечение не даст эффекта. Оля не произвела на меня никакого впечатления при первой встрече, может быть оттого, что это были мои первые дни, и я еще только втягивался в работу, а окружающие люди казались мне немножко инопланетянами. Может, я находился под впечатлением от неудачи в своей личной жизни, а искать, с кем бы забыться, было не в моих привычках. А может быть, как теперь я иногда думаю, сама Оля еще не сделала выбор, очаровывать меня или нет. Так или иначе, я назначил лечение и тут же забыл о ее существовании.

Через пару дней мне напомнили. Прийти на прием она уже не могла, и я помчался на вызов, предварительно порывшись в шкафу с инструментами в надежде найти что-нибудь полезное, но взял оттуда только термометр и деревянный стетоскоп. Этот шкаф вселял в меня ужас, половину его содержимого я не знал, как использовать, и потому всегда старался оглядываться на Кузьмича, моего немногословного ассистента и спасителя.