Я набрал воздуха и продолжил орать.

– Не поеду, − твердил дед свое. – Лучше тут помру.

Я, наверно, орал бы так весь день, но тут Кузьмич черкнул направление и сунул мне в руку. Даже фамилию не спросил, ‒ видимо, ее тут знали все. Дед выхватил его у меня и принялся разглядывать.

– СО СНИМКОМ СРАЗУ КО МНЕ! – объяснил я. Дед ушел мрачный, и я так и не понял, согласен он на обследование или нет. Надо бы выписать его фамилию и проверить потом, съездил ли он. Кроме бронхита, это вполне мог оказаться рак легкого − с таким-то стажем курения…

Выписать… Я сказал следующему пациенту немного подождать − надо было разобраться с документацией. Пора было заполнять медицинскую карту, и тут только я хватился, чем писать. В свертке, заботливо приготовленном для меня «временщиками», был только деревянный стетоскоп и узкий бумажный пакетик, испачканный чернилами. Я открыл его и чуть не прыснул от смеха. В нем оказалось стальное перо, надетое на деревянную палочку, и промокашка, сложенная вчетверо. Ну как я мог забыть? Конечно, здесь еще не было шариковых ручек.

Вместо чернильницы Кузьмич ловко использовал крышку от спиртовки. Я пару раз окунул в нее перо, и она подло опрокинулась… Неужели тут нет нормальной чернильницы?

А где, кстати сказать, моя? Я еще раз осмотрел вещи, но ее нигде не было. Не то чтобы я твердо знал, как выглядит то, что я ищу. Единственная виденная мной чернильница была из хрусталя, в кованой оправе, она принадлежала к подарочному письменному набору («прибору!») вместе с пресс-папье и колокольчиком (не иначе, как для вызова прислуги). Этот набор я видел однажды в гостях.

На такой шик я не претендовал, но ведь что-то мне должны были с собой дать? В конце концов, обнаружив, что бумага свертка порвалась, я понял, что искать чернильницу следует в чемодане. Но сделать я это смогу только вечером, значит, придется выкручиваться.

Я снова взял крышку от спиртовки, налил туда чернил из банки, кстати оказавшейся в одном из ящиков, и тяжелые капли тут же расползлись по столу. Тут я, наконец, сообразил, для чего нужна промокашка.

Затем настала очередь пера. Я осторожно обмакнул его в чернила, вытер излишек о край крышки и попробовал написать число и слово «осмотр». Перо приятно скрипело, бумага была отличной, а буквы, словно сами по себе, получались округлые и правильные. Я не узнавал своего почерка, обычно отрывистого, рваного. Теперь же линия тянулась, словно в прописях, и сама закручивалась в завитки. Перо как будто предопределяло графический стиль − писать как раньше мне вдруг стало просто неудобно.

Я увлекся. Неторопливо, безотрывно, как в первом классе, я выводил слово за словом. Я будто окончательно принял происходящее и почувствовал себя в прошлом – в этом неторопливом мире, наполненном простыми и настоящими вещами.

Чернил хватало без малого на строку. Я очень удивился, что они так долго не кончаются. И вдруг перо предательски спружинило, дернулось, словно запнувшись обо что-то, и оросило бумагу звездной россыпью брызг. Я чертыхнулся. Запись была испорчена. Я выдрал лист (к счастью, они не были нумерованы) и начал сначала. Со второго раза я осилил запись и даже сумел расписаться − неловко, но разборчиво. Импровизированную чернильницу я опрокинул уже на рецепты, досталось и накрахмаленному халату, и «рабочим» штанам.

Отмыться как следует я не успел. Дверь скрипнула, и ввалился бледный мужик неопределенного возраста. Мне вообще трудно было здесь определять возраст на глаз − все время тянуло ошибиться в большую сторону. Ему оказалось тридцать два, и выглядел он неважно. Разумеется, тяжелая жизнь и работа на свежем воздухе часто внешне старят людей, но дело было не в этом. Он был совершенно ненормального цвета. Бледность поверх загара, зеленоватый оттенок, и в довершение, он прихрамывал, как бы подтаскивая за собой правую ногу. Поморщившись, он уселся на стул и сообщил, что, видимо, чем-то отравился. Ночью стало плохо, дважды рвало, а теперь еще и тянет живот.

Я стал перебирать в уме известные мне суррогаты алкоголя и антидоты к ним, но вспомнил только метиловый спирт как яд, и этиловый как антидот. Но метиловый спирт вызывал нарушение полей зрения, а этот дядька видел нормально. Кроме того, алкоголем от него не пахло. Грибы? Ой, мамочки! Этого я совсем не умею лечить. Хотя, стоп! Почему грибы? Принял ядовитые за съедобные? Вроде деревенский, должен отличать. Наркомании, как таковой, здесь нет, разве что морфий, но его просто так в деревне не достанешь. Бытовая химия? Здесь ее нет вообще, только щелок да хозяйственное мыло на все жизненные случаи.

Делать нечего, я приступил к осмотру. В горле было чисто, язык, щедро обложенный белым налетом, был слегка отечен. В легких решительно ничего примечательного, сердце стучит как часы, правда, тахикардия до ста ударов в минуту ‒ многовато, но неспецифично, может быть признаком вообще любого нездоровья. Температура 37,2 – вот и причина тахикардии. Кожа и склеры без особенностей. Голени худые, без отеков.

Я уложил мужика на кушетку и принялся пальпировать живот. Поджарая эпигастральная область реагировала на пальпацию спокойно, печень была на своем месте, селезенка и почки пальпаторно не обнаруживались. Все, как и должно быть. Ниже я прощупал спазмированные петли кишечника, что для пищевого отравления было вполне логично. Нет, жидкого стула не было… Да, пить хочется… Нет, с утра не ел…

Я почти закончил осмотр, но так ничего и не нашел. Похоже, что придется накормить его активированным углем и рекомендовать обильное питье. Почти машинально я проверил у него симптом Щеткина−Блюмберга – пробу на раздражение брюшины. Сделал я это больше «для проформы» ‒ живот был везде абсолютно спокоен, но так предписывал протокол, не мною составленный, от которого меня учили не отступать. Поэтому я вдавил пальцами в правой подвздошной области, а затем резко отдернул руку. И вдруг мужик поморщился. Я повторил экзекуцию, и его снова перекосило.

– Понял, понял, − сказал я. – Больше не буду. Можно вставать, одеваться.

Он по-своему истолковал мое облегчение.

– Ничего страшного? Отлежусь денек и пройдет…

Я помотал головой.

– Не пройдет. В город поедете.

– Это зачем же?

– Аппендицит.

Он вытаращил глаза. Похоже, что такое аппендицит, он знал, потому что очень уж испугался. И, слава Богу, уговаривать его не пришлось. А вот я задумался: как же его отправить?

На помощь пришел Кузьмич. Он подошел к моему столу, снял трубку с телефонного аппарата, покрутил диск внушительных размеров. Из трубки раздались долгие гудки.

– Куда они там все запропастились… − проворчал Кузьмич. – Ладно, вы – вот что… Идите сейчас к председателю колхоза, просите машину. Скажете, доктор сказал «аппендицит». Надо срочно в город ехать, оперировать.

Затем он лихо подсунул мне уже написанный бланк направления на экстренную госпитализацию в ЦРБ. На мой вопрос, точно ли дадут машину, он энергично закивал головой.