Сейчас бы лук! Но пока достанешь, пока натянешь, стрелы отыскать… Ну и дубина – почему не подумал, что надо оружие держать наготове?!

Мысли бежали сразу во все стороны. Чуть опомнившись, Берест вновь метнулся к отцу. Надо перевязать… Едва понимая, что делает, Берест поволок его к избе – неподвижное тело казалось очень тяжелым.

От Гвездоборова двора к Новакову концу, что выходит к святилищу, неслись люди – женщины с детьми, отроки, два молодца. Это были Бурегостевы домочадцы – их двор крайний возле Гвездоборова. Бежали они к городцу, и Берест сообразил: надо с ними. Чужаки уже высаживали дверь в Медункину избу. Издали казалось, что они из железа – точно, нави. Ворвались, и вскоре оттуда вылетели, выброшенные невидимой силой, и сам Медунка в одной сорочке, и его простоволосая баба, и двое детей-подростков.

От Коняевой избы чужаков отделяло только три двора. Берест затащил отца под навес у двери, уложил на рогожу и метнулся внутрь.

Мать уже стояла перед лежанкой, Мотылица, босиком и в свитке, тянула за ворот брата Огневку, чтобы просыпался скорее.

– Там… бесы какие-то… бьют наших… бежим… – Берест сдернул Огневку с полатей, потом ухватил второго брата, Журчалку. – Живее! Отец… помогите занести… он сам не может…

Сейчас бы убраться подальше, укрыться, пересидеть. Огородами – в овраг, а там на дальнем конце лес.

Кучей вывалились на крыльцо. Мать и Мотылица кинулись к отцу, запричитали. Над весью стоял крик – человек десять малинцев, почти одни женщины, бежали в сторону святилища. У Слепакова двора трое мужиков дрались рогатинами с двумя всадниками; тусклой молнией над схваткой летало лезвие меча.

Это же русы, вдруг сообразил Берест.

Не навьи никакие вырвались по осени. Русы, те самые, что перебили с полсотни бояр и отроков вместе с Гвездобором. Они вернулись. И не знатная жена Ольга и услужливые отроки с заискивающими улыбками, а воины в шлемах и кольчугах, с мечами, копьями, боевыми топорами.

Давно темнившая небо туча рухнула на землю железным градом. От смертного страха путались мысли.

– Бегите, бегите! – Берест бросился назад к крыльцу, схватил мать и сестру за руки, толкнул вперед. – В городец!

Увлеченные общим потоком, те понеслись за всеми. Берест поневоле было побежал следом и тут увидел: на том конце ждала стена из всадников. Глаз в смятении не мог их подсчитать, казалось, там целый строй, будто железный тын, полсотни или сотня. Все бегущие попадали прямо к ним в кольцо; ударами плетей и криками русы принуждали людей валиться наземь и закрывать голову руками.

Это ловушка. Одни гонят туда людей, а другие хватают. Нельзя к городцу бежать!

Берест подался назад. Мимо него рванулся Огневка, и Берест почти безотчетно поймал его, потянул назад.

– Пусти! – десятилетний младший дрыгал ногами и вырывался. – Там мама!

Берест и сам всем сердцем рвался за матерью и сестрой: стремление быть вместе со своими в человеке сильнее и страха, и ума. Но вспомнил, чему учил дед Мирята: стой заодно, а беги врознь!

Не выпуская Огневку, Берест развернулся и побежал меж дворов к гумну. Это было высокое, куда выше обычной избы, длинное, из нескольких срубов, бревенчатое строение, общее для всех Сушиновичей. Сейчас, после жатвы, здесь аж сердце заходилось от радости изобилия: на вешалах – крепких сосновых жердях с длинными сучьями висели колосьями вниз снопы ржи и пшеницы. Высокие двери, способные пропустить нагруженный снопами воз, были не заперты, внутри стоял запах пыльных колосьев и дыма. Сюда совсем недавно свезли снопы ржи, высушили, только начали молотить… Берест пихнул Огневку в гущу снопов, велел сидеть тихо. Огляделся. Руки пустые… топор же был! Выпустил в избе, когда стягивал Журчалку, а потом не вспомнил. Но и был бы топор в руке – если сюда явится бес на коне, срубит его, как малец сшибает палкой трухлявый гриб. Цеп взять… Против копья не сойдет.

Берест живо взобрался на верхние балки, ближе к выходу. Через высокие распахнутые двери совсем близко слышались конский топот, свист, выкрики – частью по-славянски, частью на чужом языке – надо думать, варяжском. Запах дыма сгущался. Они что, избы подожгли? Гвездоборов двор – уж верно, оттуда дым повалил раньше всего.

Неужели это она – война? У Береста появилось несколько мгновений, чтобы подумать и понять, что происходит, но осознание оказалось куда хуже, чем замешанный на недоумении ужас. Война, о которой говорилось на вече в Искоростене? Сейчас, еще до первого снега? Но где же то ополчение, какое князь велел собирать? Никаких гонцов в Малин не прибывало.

Отец… Видение тела, с расплывающейся по светлым волосам и по лицу кровью, так ясно стояло перед глазами, будто Берест прямо сейчас на это смотрел, но ум отказывался верить. Они оттащили отца к дверям избы… или внутрь? Он очнулся? Успели мать и Мотылица его перевязать?

Выбраться бы отсюда поскорее и найти всех своих…

У дверей раздался шум, и на гумно по всходам для возов ворвался всадник. В руке у него был пылающий витень из пеньки. Бересту ударило в лицо душным запахом горящей смолы.

Всадник огляделся, примериваясь, куда бросить огонь. Да понеси тебя желвак! Берест даже зубами заскрипел от злости. Жито, труд всего села от весны до осени, жизнь… А им только бы жечь…

Он передвинулся по балке. Вытащил поясной нож – тот с вечера висел на поясе в ножнах. И когда всадник размахнулся, чтобы бросить витень в гущу снопов, Берест прыгнул с балки ему за спину.

Сразу вцепился одной рукой, как клещ, а второй полоснул ножом по горлу и спихнул с седла вниз. Катясь по земле, тот схватился руками за горло, а Берест живо перебрался в седло и подхватил поводья. И направил коня обратно за дверь.

Не сразу ему удалось совладать с чужой лошадью, и поначалу он скакал, лишь пытаясь удержаться и не глядя по сторонам. Пролетел через облако дыма, чуть не задохнулся – за Гвездоборовым тыном мощно горело, не иначе как сам дом и клети. Глаза резануло, и не сразу ему удалось поднять веки, чтобы оглядеться сквозь дымные слезы. Раз или два лошадь перепрыгивала через тела на земле – некогда было разглядывать, кто там, но сейчас Берест порадовался, что ему попалась дружинная лошадь, приученная скакать через лежащих людей. Путь в поле, а за ним к лесу был свободен, и Берест ударил лошадь пятками.

На скаку оглянулся на Малин-гору. Ворота святилища были открыты, у подножия ждали трое или четверо всадников. Тех малинцев, кто пытался бежать сюда в поисках спасения, переловили на подходе.

И в тот же миг всадники у начала моста увидели его. Раздались крики: один прямо с седла натянул лук, и не вздерни Берест лошадь на дыбы, был бы убит – стрела пролетела прямо перед мордой. Двое тут же устремились за ним.

Теперь спасение было в скорости. Догонят – зарубят без разговоров. Решат, что он убил того всадника… дай чур, чтобы это оказалась правда! Хоть одного бы из этой стаи прикончить…

Хорошо, что Станко научил его ездить верхом, чтобы было с кем скакать по лугу наперегонки, когда отец отсылал его пасти коней. Берест на скаку огляделся: к седлу были приторочены два мешка, из одного торчал косяк тонкой, белой как снег льняной тканины, из-под него выглядывал край глиняного расписного блюда. Это блюдо он знал: с Гвездоборова двора, греческое, в Киеве было куплено. Боярыня так им гордилась, по великим дням, для лучших гостей на стол подавала. Берест за таким столом не сидел – только у двери случалось постоять, с другими отроками, посмотреть, как отцы и деды едят и говорят о своем, о важном… Жива ли теперь боярыня… та изба, тот стол и полки уже горят, дым досюда достает… Весь привычный мир внезапно рухнул в дыму, грохоте копыт и истошных криках, и лишь осколки его зацепились за седло чужого коня.