После нескольких тостов в голове зашумело, душевные муки поутихли, Олег включился в общее веселье, празднуя вместе с ратными товарищами нелегкую победу. А когда хмель и сон окончательно одолели его разум и он опять, отползя к стенке, стал закатываться в шкуру — рядом обнаружился кто-то мягкий и горячий, пахнущий парным молоком и можжевельником. Середин подмял это тихо попискивающее существо под себя, ворвался в него, как в крепость, и выплеснул всю свою усталость. А может, это был всего лишь сон — потому что, проснувшись утром, ведун никого рядом, кроме верной сабли, не обнаружил.

В палатке было тихо — если не считать редкого прерывистого всхрапывания одного из раскинувших руки бояр. После вчерашнего победного пира ныне отсыпалось всего около десятка воинов — видимо, свалившихся последними. Очаг догорал множеством углей, над которыми тихо приплясывали низкие синенькие огоньки. Пленниц видно не было, князя и воеводы — тоже.

Опоясавшись и накинув налатник, Олег вышел на воздух. Здесь, нагулявшись к утру, сотники и тысяцкие уже наводили порядок. Одевать пленников никто, естественно, не стал, но зато для них развели несколько костров. Голые девки по лагерю тоже пе шлялись. Ежели и были при ком из ратников, то сидели, завернувшись в епанчи или шкуры, — если их, конечно, не «кувыркали», прячась от мороза под потниками или попонами. Пьяных никто пока не будил, к службе не призывал — но первый азарт от победы уже подспал, и дружина разоряла город просто с хорошим настроением и некоей деловитостью. Остатки рухнувшего вала слегка подровняли в одном из мест, и по получившейся дороге выкатывались возки с туго набитыми мешками, с тюками тканей и рулонами ковров. Время от времени попадались и вереницы связанных пленников по пять-шесть человек. Видимо, тех, кто смог удачно спрятаться в день штурма, но попался на глаза при более внимательном обыске.

И опять — ничего никому от Середина не было нужно, никто его не искал, ничего не просил. Никакого дела, никакого места в боевом расписании. Лишний человек при рати. Уж лучше бы с Вереей в ее усадьбу вернулся. Так ведь нет — заскучал, на одном месте сидючи, в дорогу потянуло…

Олег выхватил саблю, пару раз рассек ею воздух, крутанул вправо-влево, остановил, быстрым движением кинул в ножны, Рука, конечно, еще побаливала, но слушалась. Еще недельку — и вовсе о давешнем ушибе можно забыть. Плюнуть, да и отъехать от рати обратно на Русь? Да ведь зимняя степь — не человек. С ней сабелькой не сразишься, от нее щитом не прикроешься. Закружит в пасмурном сумраке, заметет поземкой, запутает одинокого путника — никакая отвага не поможет.

— Пойти, что ли, кумыса еще черпануть? — задумчиво пробормотал он. — Ох, сопьюсь я с этими торками…

— Здрав будь, боярин, — перехватил его у самого порога рыжебородый дружинник. Его тяжелая длань покоилась на плече мелко дрожащей девчонки лет тринадцати в прозрачных газовых шароварчиках и в атласной курточке, завязанной на уровне нижних ребер. Еле наметившиеся крохотные груди, больше похожие на распухшие соски, выпирающие через сиреневую кожу тазовые кости, маленькие ступни с вовсе игрушечными пальчиками. При такой детской миниатюрности миндалевидные глаза возле острого носика казались невероятно большими. Один зеленый, другой синий. И спутавшиеся, грязные, но все равно яркие, золотисто-каштановые, длинные волосы.

— И тебе здоровья, десятник, — после короткой заминки вспомнил воина из дозора ведун.

— Помог твой заговор, боярин, — вздохнул рыжебородый, — помог. Дважды меня в сече недавней мечом достали, но чародейство твое уберегло. Не пробил меч поганый кольчуги, токмо епанчу порезал.

— И дальше помогать станет, — кивнул Середин. — Только не забывай: как с христианином столкнешься, только на себя надейся. Против христианского оружия эта магия не помогает.

— Эх, — крякнул рыжебородый, дернул ремень шелома, скинул его, оставшись в одной тафье, и низко поклонился: — Прости нас, боярин, сделай милость. Ты к нам со всем добром и помощью, а мы тебя обманули. Мутит душу нашу грех сей, каемся. Прощения просим, боярин. В сече той, что тебя поранило, сняли мы с поганых серебра и злата поболее, нежели признались. Не своей корысти ради, а ради друзей пораненных и вдовы Михайловой.

— За то гневаться не стану, — отмахнулся Олег. — Я же сразу сказал: им нужнее. Руки, голова на месте, мы еще добудем.

— И опять ты с добротой своей бередишь меня, боярин, — мотнул бритой головой дружинник. — Злого да жадного и обмануть не грех, а за тебя круг наш совестью мучится.

— Не мучайтесь, — вздохнул Середин. — Знал я все. Чувствовал. Так что не беспокойтесь. Согласен я на то, чтобы раненым и вдовам больше, чем живым, доставалось. Забудьте.

— Так ты знал… — Рыжебородый потупил взор и совершенно неожиданно покраснел. — И все едино заговор нам защитный дал?

— Отчего ж не дать? Общую землю, общий обычай защищаем…

— Значится, боярин, — решительно перебил его дружинник, — круг наш так решил, что грех свой пред тобой мы искупим. Князь повелел долю тебе общую дружинную счесть. Посему мы просили тебя, боярин, в наш десяток включить да при дележе девку тебе отвели. Молодуху девственную. Так, мыслим, мы с тобой за обман прошлый сочтемся и глаза при встрече сможем не отводить.

— Ерунда, я обиды не держу.

— А мы свою честь сохранить хотим, боярин, — решительно качнул головой рыжебородый. — Бери свою долю, боярин. Так круг по совести решил.

— Невольница молодая куда больше обычной доли ратной будет, десятник, — напомнил ведун. — За такую трех-четырех коней добрых дать могут, а то и больше. Серебром гривен пять отсыпать. Ужели с такого захудалого городишки доля столь крупная выйти может?

— Круг решил, — упрямо повторил дружинник.

— Мне подачек не надобно, — поморщился Середин. — Общая доля, так общая.

— Общую долю, всю вместе, мы и сочли.

— А мне… — начал было спорить Олег и резко осекся, услышав, как стучат зубы у пленницы.

Да, конечно, становиться рабовладельцем ему хотелось меньше всего. Да, он мог отбрыкаться от невольницы, оставить ее десятку дружинников, и сегодня же вечером, отметив еще раз перед сном свою победу, они пустят девчонку по кругу, развлекутся для лучшего сна и завернутся в плащи, шубы, потники, оставив ее на снегу приходить в себя после первого в своей жизни акта мужской любви. И кому от этого станет хорошо? Воинам, что забудут о развлечении уже к утру? Ему, не запятнавшему совести позором рабовладения? Или не сделавшейся невольницей малолетке? Спихнуть напасть легко и просто. Забыть — и никаких проблем. И его совесть чиста — он рабовладением не замарался. Но станет ли от этого легче маленькой рабыне?

— Вот нечистая сила! — выдохнул Олег. — Ладно, быть посему. С этого момента я у вас в должниках числиться стану, радуйтесь. Нужда возникнет — помогу без корысти. Приходите.

— То и ладно, — обрадовался рыжебородый, нахлобучивая шлем. — Благодарствую тебе, боярин. Прости, коли что не так. Не со зла мы.