— Невольница я, — покачала головой Урсула. — Сказывали, малой совсем меня торкам купцы северные продали.

— Врет, боярин! — с удовольствием сообщил ведуну Будута. Где же видано, чтобы невольницу одевали так да чистенькой она до стольких лет оставалась?

— Продать меня сбирались, как подрасту, — попыталась оправдаться пленница. — Танцевать в гареме учили, маслом натирали. Орехами по несколько дней кормили, чтобы кожа цвет красивый приняла и пахла вкусно…

Сейчас, когда пленница согрелась, ее кожа и вправду из синюшного приняла легкий коричневато-золотистый оттенок, удивительным образом гармонируя с ярким цветом волос. Да еще глаза разноцветные, невинная, обученная всяким соблазнительным хитростям. Пожалуй, такую можно было продать за немалую цену или преподнести в подарок любому правителю, не боясь обидеть его дешевизной подношения. Ох, промахнулись северные купцы, торкам ее оставив, явно промахнулись.

— Врет, боярин, врет, — продолжал талдычить свое холоп. — По-нашему бает, невольницей с севера называется. Замыслила за русскую рабыню сойти. Дабы в полон не гнали, а свободу дали, отпустили на все четыре стороны. Ханский она родич, зуб даю! Хитрая, змея…

— Я не хитрая, господин, — аккуратно доев мясо, опустилась на колени пленница и склонилась в земном поклоне. — Клянусь, я стану тебе верной рабыней, господин. Верной, послушной и ласковой.

— На Руси рабов нет, Урсула, — задумчиво возразил ведун. Клятва девочки его ничуть не удивила. Когда тебя в детстве продали в чужие руки, ты никогда не знал ни матери, ни отца, ни родного дома, когда даже твою недавнюю тюрьму пустили по ветру — никакой свободы не захочешь. Куда, ей, свободной, пойти? Ни одежды, ни еды, ни крыши над головой. Поневоле схватишься за первого встречного, который не бьет и кормит. — А ты побереги зубы, Будута. Не то с такими клятвами скоро деснами одними шамкать станешь.

— А я что? — пожал плечами холоп. — Я о твоем доходе заботился, боярин. Дабы обману не случилось. Коли клянется, что свободы не спросит, так и говорить не о чем. Без обману все. На, Урсула, отпей вина. Не то, гляжу, мурашки по тебе одна за другой вприпрыжку носятся…

Невольница вопросительно глянула на Олега. Ведун протянул ей оловянный кувшин, отрезал еще мяса, ломоть покрупнее:

— Давай, ешь, пей да обратно заворачивайся. Коли повезет, не простудишься после вчерашних гулянок.

— Дозволь, боярин, с просьбой обратиться, — решив, что гнев Олега окончательно прошел, кашлянул Будута.

— Чего же тебе надобно?

— Дозволь часть прибытка моего — халат, рубаху, сапоги яловые да кувшин серебряный — к тебе в узлы запрятать?

— И чего тебе это даст? — не понял Середин. — Я ведь в Муроме при детинце жить не намерен, рухлядь свою у меня навечно не спрячешь. Все едино забирать придется, да ключнику, князю — или кто там у вас за главного — показывать.

— Дык, — перешел на шепот холоп, — продам в Муроме, как возвернемся. А серебро спрятать проще. Авось, и пригодится.

— Ладно, прячь, коли своего узла не полагается, — согласился Олег, и Будута моментально выкатился из княжеского шатра.

Вот она, холопья доля. В поход наравне со всеми идет, а как доходы делить — так дружиннику доля положена, а холопу — нет. Обидно. Хотя, с другой стороны, не холопы, а дружина в каждой сече вперед стальным тараном идет, она постояршо тренировкой себя утруждает, она о своем оружии заботится. Да и не продают дружинники свою свободу за кошель серебра. Служить служат, да честь берегут.

Хотя — не ему судить. Может статься, не о чести, а о куске хлеба Будута думал, когда в холопы продавался. Может, родителей от правежа спасал, али сестре приданое дать хотел. Жизнь — штука хитрая. Нет в ней общих аршинов и одинаковых судеб.

— Не судите и не судимы будете, — вспомнил он древнюю житейскую мудрость.

— Это правда, что в твоей стране нет рабства? — вдруг послышался из свернутой шкуры девичий голосок.

— Правда, — кивнул Олег.

— Значит, там меня ни продать, ни купить?

— Можно, — вздохнул ведун.

— Как же так?

— Понимаешь, Урсула… В жизни человека всякое случается. Кто-то хочет распоряжаться собой сам, кто-то предпочитает переложить заботы на другого и жить на всем готовом. Кто-то оказался слишком самонадеян и не способен отдать долги. Случается всякое. Ты вот стала невольницей из-за войны, отвечаешь собой за былые преступления торков. Поэтому запретить рабство полностью все равно не получится. Но на Руси действует одно незыблемое правило: русская земля священна, и на ней не могут рождаться рабы. Каждый, кто родился на священной русской земле — рождается равным и свободным. Потом он может посулиться на легкое золото и продаться в холопы. Потом он может влезть в долги и стать ярыгой, пока не расплатится. Он может попасть в плен, стать невольником. Может взять в аренду землю и до последних дней сидеть крепостным, не сумев расплатиться за подъемные или собрать арендную плату. Но на Руси человек всегда рождается свободным. У раба ли, у крепостного, у ярыги и холопа — он рождается вольным, и никто не может его продать, убить, подарить, казнить без суда. И никто, кроме него самого, не смеет решать его судьбу. Все русские равны, и твои дети родятся такими же вольными и такими же равноправными, как княжеские дети, и могут стать кем угодно. Сам великий князь Владимир, креститель Киева — сын рабыни, и в иных землях с рождения и навсегда остался бы рабом. Только родившись на священной русской земле, раб может стать князем, муромский крепостной — боярином, ремесленник-кожемяка или сын попа — дружинниками. Этот обычай идет с древнейших времен, и даже вольный Новгород не смеет его нарушать. Хотя, как известно, со времен Эллады основой любой демократии является рабство. Насколько я помню, опустить Святую Русь на уровень рабской Европы посмели только Романовы аж в семнадцатом веке…[2]Спишь, что ли? Понятно. Русская история оказалась слишком сложна для неокрепшего разума…

* * *

Князь вернулся в лагерь поздно вечером, и в шатре опять разгорелся разудалый пир. Откуда ни возьмись появились и невольницы, и греческие вина с кумысом, и чистые ковры, и угощение: мясо, сласти, соления. Сотники и избранные дружинники пребывали в приподнятом состоянии — видать, в степь скатались не зря. Хотя по женским ласкам соскучились изрядно, что очень скоро испытали на себе юные пленницы. Урсула оказалась умницей, лежала в шкуре, не шевелясь и, наверное, даже не дыша. Потому обычная участь всех пленниц миновала ее и на этот раз.