Керамическая мастерская в Софии славилась своей щедростью и была открыта для всех желающих. Сюда часто приходили архитекторы и научные работники, сотрудники Академии сначала «архитектуры», потом «строительства и архитектуры», потом института КиевЗНИИЭП. И, должен вам сказать, что почти никто не уходил оттуда с пустыми руками. В первой комнате стоял большой короб, наполненный «оберегами» – сувенирными керамическими изделиями, выполненными сотрудниками мастерской. Нина Ивановна Федорова раздавала их щедрой рукой. «Раз просят – значит нравятся наши работы», – говорила она. Почитателей было много. Особенно часто мастерскую навещали ее поклонники перед праздниками, и не бескорыстно. Оберег считался отличным подарком. И, конечно, среди них были собиратели керамики и просто люди нескромные. У нашей приятельницы – очень общительной архитектурной дамы – Евгении Скляровой дома на улице Карла Маркса (я с детства привык называть ее Николаевской) одна большая стена высотой четыре метра, так как дом был старым, была полностью завешена керамическими изделиями из мастерской Федоровой.

В моем доме на улице Knorr в Филадельфии в гостиной висят два больших керамических медальона с заоваленными краями, подаренных мне Людмилой Мешковой. Как мне удалось пронести их через таможню – сам не могу понять. Таможенник принял их за магазинные сувениры. Таможенница покрутила их в руках и только сказала: «И надо же вам с собой эту тяжесть таскать. Там этого добра пруд пруди!» Один из этих медальонов покрыт яркой глазурью, другой без полива. Выдержаны они в одном стиле. Оба обрамлены надписью, выполненной славянской вязью. Яркий медальон – это женский портрет. На нем надпись: «АННА ЯРОСЛАВНА – КОРОЛЕВА ФРАНЦИИ». На втором, матовом, стилизованно изображен первопечатник Иван Федоров, сидящий за станком, и надпись гласит: «КНИГИ СЕ БО СУТЬ РЕКИ НАПОЛНЯЮЩИ ВСЕЛЕНУЮ». Время от времени я гляжу на первопечатника и на эту надпись и понимаю, что эта надпись обязывает, что писать нужно даже лысому архитектору. Тогда и мой тонкий голос не сгинет в Лету, тогда и мой ручеек вольется в одну из рек, «наполняющи Вселеную».

Все знакомые архитекторы проходили через Софиевское подворье. Одни шли в библиотеку Академии, другие в экспертизу, третьи в президиум. Во время перерыва в заповедник выходили старшие и младшие научные сотрудники, корпевшие в библиотеке над своими научными трудами. Спускались из своей голубятни по ажурной лесенке редакторы и корректоры из издательства «Будiвельник». Иногда появлялся сам главный редактор. Он был человеком общительным и вступал в разговоры со всеми, выясняя на ходу политическую благонадежность собеседников. Он не был ни архитектором, ни филологом, но его истинные увлечения знали все авторы и поэтому вели беседы с ним крайне осторожно. Наконец в четверть второго на пороге Метрополичьего корпуса появлялась всеобщая любимица, фантастический эрудит и полиглот директор библиотеки Мария Федоровна Гридина – женщина, которую не могли испортить никакие возрастные изменения. Она одевалась всегда нарядно но строго – изящный костюм, белая кофточка с кружевами и очки в золотой оправе. Она была нашей соседкой и направлялась домой на обед. Я с ней чинно раскланивался и слышал в ответ:

– Саша, зайди ко мне после двух. Я получила новые итальянские журналы и хочу показать тебе кое-что интересное.

Во время своей работы в президиуме любил прогуляться по подворью Виктор Осипович Зарецкий – блестящий акварелист и большой любитель анекдотов. Он подходил всегда с одной и той же хохмой: «Давайте закурим». «Пожалуйста, но вы ведь не курите». «Благодарю, не курю, но одну спорчу». Он считал, что бросил курить, так как перестал покупать сигареты. Закурив он сообщал: «Могу продать новый анекдот…».

Естественно, самым моим любимым местом для этюдов стало Софиевское подворье. Только для работы мы выбирали не самые заметные места. Через это подворье иногда проходили наши знакомые корифеи акварельной живописи – Вадим Скугарев, Валентин Ежов, Виктор Зарецкий, Юрий Химич. На первых порах мы боялись показывать таким мастерам наши этюды – наш первый опыт.

Я был свидетелем всего процесса реставрации колокольни Софиевского собора, за которым мог наблюдать прямо с балкона. Я смотрел на это до тех пор, пока реставраторы не дошли до купола. После этого процесс реставрации стал еще интереснее. Была вызвана бригада альпинистов, они вышли на купол, сделали нижнюю обвязку из брусьев с металлическими креплениями, поставили стойки, сделали верхнюю обвязку. Вслед за ними вышли плотники и обшили досками огромную будку, в которой спрятался купол. После этого я не мог уже увидеть ничего. О дальнейшем рассказывал Радченко при посещениях злачного места на Большой Житомирской для изысканной компании во время перекуров. Он нам поведал, что во время накладки позолоты должна держаться постоянная температура. Для этого соорудили будку. Он рассказал, как готовят поверхность под золото, как потом покрывают малые участки мордон-лаком (мордуют) только на дневную норму покрытия золотом, как потом клеют золотую фольгу, как мастерам выдают дневную норму золотой фольги в книжечках и т. д. Когда сняли защитную будку, купол Софии произвел на нас сногсшибательное впечатление своим поднебесным сиянием, так что аж слепило глаза в солнечный день. Возле колокольни целый день копошились малые пацаны и подростки, так как кто-то пустил слух, что золотая фольга стала осыпаться и кто-то уже нашел золотые пластинки.

Когда я окончил КИСИ и получил первую работу, то наш проектный институт, как я уже писал, оказался тоже в Софии. В этот период я бывал в Софиевском подворье ежедневно. Туристы оккупировали обычно северную часть у центрального входа через колокольню. Здесь всегда было оживление, так как многие туристы стремилась запечатлеть собор со всех сторон. Но большая часть посетителей, получив десятиминутную передышку у экскурсовода, мчалась к туалетам, расположенным слева от колокольни. Я предпочитал южную часть комплекса у Метрополичьего дома. Здесь туристов, как правило, не было. В перерыв я там гулял и встречался все с теми же знакомыми архитекторами, художниками, конструкторами, издателями. Иногда слышался отборный мат, произносимый с особым чувством. По голосу и по изысканным оборотам речи я знал, что это вышел на прогулку мой однокашник – полиглот Виктор Арбатов. Он знал восемь языков, но при наплыве эмоций ими не ограничивался. Завидев меня, он уже издали кричал:

– Саша, привет! Ты знаешь, что эти мудаки выдумали? Оказывается, мне нельзя на официальных приемах иностранцев пить, ети иху… Ты понимаешь, им можно, хотя эти падлы ни уха ни рыла не тянут в наших беседах, а мне, который понимает и французов, и японцев, и косноязычных, и шепелявых, ни х… нельзя, чтоб им подавиться этой кислятиной. То «Алиготе», то «Ркацители». «Вы, – говорят, – и так уже взямши. У вас, – говорят, – начинается икота и отрыжка». А я говорю: «Это от вашего хренового пойла. Вы бы вместо этого уксуса поставили приличный коньяк. У меня от этой кислятины изжога». «А вы, говорят, тут не командуйте».

Тут Виктор взглянул на двери Митрополичьего, замолк и мгновенно исчез. В дверях появился стройный высокий красивый мужчина с седой прядью, в отличном костюме с гвардейской выправкой. Он обычно выходил, когда оканчивался перерыв, и зорким взглядом осматривал подворье – кто еще прогуливается. Это был пожизненно назначенный непотопляемый глава кадрового ведомства Павел Антонович Красковский. Он был начальником отдела кадров Академии архитектуры. Когда ликвидировали Академию, он стал начальником отдела кадров Академии строительства и архитектуры, когда ликвидировали и эту Академию, он стал начальником управления кадрами Госстроя Украины и т. д. Он подошел ко мне.