Я размышляю, как бы ранить Карла так сильно, чтобы отбить охоту меня любить. Пытаюсь вспомнить, кого уже отпугивала и как. В четвертом классе у меня была подруга, и в какой-то момент я поняла, что она никому кроме меня не нравится. Я сказала ей, что от нее странно пахнет, и отсела подальше в столовой. Потом у меня был парень, который утверждал, что я слишком закрытая, хотя это была неправда. Я ему абсолютно все рассказывала, просто оказалось, что не так уж во мне много интересного. Поэтому я стала поверять ему выдуманные истории, а в итоге он меня бросил, ведь я стала слишком большой обузой. И моя кошка в детстве никогда меня не любила. Ссала в моей комнате.

– Может, просто подождать, пока ему это наскучит, – говорю я. Но Сьюз качает головой.

– Он мужчина, – говорит она и больше ничего не добавляет.

Я иду с дочкой за мороженым – в награду за ее прекрасный «твист энд шаут». Мятное с шоколадной крошкой мне, ей – со вкусом и кусочками настоящей синей жвачки. Мы сидим снаружи, хотя холодновато, засучив рукава свитеров; с рожков капает. Она видит паука и пытается накормить его мороженым, оставляя небольшие лужицы на его пути. Паук обходит мороженое стороной. Я говорю ей, что некоторые пауки – те еще привереды.

– Для этого паучка, – говорю я, – мороженое может быть как маринованные огурчики.

Моя дочь их ненавидит.

– Огурцовое мороженое! – хихикает она, вытирает руку о юбку с пуделем, и его глаз остается на липком пальце. Она смотрит на глаз, трясет его, чтобы поглядеть, как танцует внутри зрачок. – Я посажу его в землю, – говорит она. – Это желание.

Эмми зажмуривает глаза и думает изо всех сил. Хочется спросить, что она загадала, но я не делаю этого. Желания священны и должны храниться в секрете. Я сама ее этому научила. Теперь впервые думаю, что это было ошибкой. Почему из всего, что приходит нам в голову, именно желания надо скрывать?

– Твоя очередь, – говорит она и дает мне кусок жвачки из растаявшего мороженого.

Я бы хотела посадить желание и смотреть, как оно растет, но сейчас не знаю, что загадать. Может, никогда не заниматься сексом с Карлом. Хотела бы я такого пожелать, но не могу. Вины за измену я не чувствую даже сейчас. Меня мучает другое. Почему я не научилась раньше пользоваться своим телом ради него самого, позволять похоти и ненасытности быть единственными эмоциями во время секса? Не знаю, что делать с этим умением теперь – учитывая, что мне сорок с хвостиком и я замужем, толку от него будет мало. Не думала, что из-за собственной интрижки я так разозлюсь. И мне жаль, что мой муж хороший человек, но так далеко.

Иногда мне хочется рассказать обо всем этом своей дочери. Не сейчас, конечно: когда она подрастет. Хочется сказать ей: любимая, перед тем как выйдешь замуж, занимайся сексом без обязательств и помни: ничто не имеет значения.

Наверное, это звучит слишком мрачно. Наверное, я не это имею в виду.

И помни: будь эгоисткой.

Я зарываю кусок жвачки как можно глубже и выравниваю землю над ямкой.

Эмми улыбается, я облизываю палец и тру ей щеки, она вырывается. Ее хвостик растрепался, юбка вся в грязи. В кармане опять вибрирует телефон. Эмми видит подружку и бежит к ней, мать девочки машет мне, будто мы конвой, подтвердивший передачу преступника.

Карл опять пишет. Каждый раз телефон дребезжит все агрессивнее.

встретимся завтра на тренировке – пишу я, только чтобы прекратить это.

– Может, мне податься в монашки, – говорю я Джорджу.

– После такого, – говорит Джордж, – тебя не примет ни один мужчина. Даже Бог.

И смеется, и смеется.

– Шлюха, – фыркает он.

– Шлюха, – соглашаюсь я.

Джордж никогда не спрашивал, почему я ебусь с Карлом. Для него нет оттенков зла, есть только зло. Не существует и степеней раскаяния, кроме абсолютного самоуничижения, а на него я не способна. Думаю, Джорджу нравится, что я никогда не пытаюсь объяснить ему свои поступки. Но я могу объяснить их себе и, кажется, оправдать. Вот что я думаю. Каждый день я просыпаюсь, иду в душ, не обращая большого внимания на то, что при этом ощущаю. Ем то же, что и всегда, пытаюсь одновременно прожевать тост, догнать Эмми, застегнуть ей одежду и накормить и понятия не имею, каков на вкус мой тост. В половине случаев – подгорелый. Дальше иду на работу, где думаю, и иногда к этому процессу подключаются мои ученики, а иногда никаких мыслей у них нет, и в комнате только мои собственные мысли и их тела. Чудесно было бы, если бы они обратили внимание на красивое стихотворение или отрывок, которые я им читаю: мне так хочется донести до них свою любовь к этому всему, но они не со мной. Я возвращаюсь домой и нянчусь с дочерью, которая вся – тело, и прилагаю усилия, чтобы любить ее, говорю по телефону с ее отцом и скучаю по нему, но недостаточно, ведь я так зла, что он кинул меня здесь одну, и ночью, когда я наконец-то, наконец остаюсь одна, выпиваю бокал вина или три, что угодно, лишь бы усыпить свой мозг, вырубиться на подольше перед тем, как все начнется заново.

И почему же мне не ебаться с Карлом?

Тренировка не идет. Слишком холодно для позднего марта, небо плюется снегом, несмотря на температуру выше нуля. Игра завтра, девочки разминаются десять на десять, без вратарей. Их задача – не сильно напрягаться, но при этом играть широко, раскрываться для паса, создавать друг другу возможности маневра.

– Аманда, – кричу я. – Ты на левом фланге, левом!

Машу рукой, и Аманда медленно трусит к дальней части поля.

– Ты что, не видишь, Рэйчел открыта! – ору я, когда моя полузащитница ведет мяч прямиком в толпу защитников вместо того, чтобы отдать пас.

Дую в свисток. Девочки подбегают, становятся в кружок. Я говорю, что раз они не проявляют никакого интереса к игре, мы займемся бегом. Это я зря. Им бы поберечь ноги для завтрашней игры. Карл еще не пришел.

Отправляю их бежать до ворот и обратно. До забора и обратно. До высокого куста в конце поля и обратно, и пусть каждая принесет мне листочек – или ветку, если листьев не хватит. Когда одна из них ничего не приносит, заставляю всех бежать еще раз. Знаю, каково им. Помню, каково было мне – ноги отказывают,