голова пуста, ты на пределе возможностей. Когда я была помоложе, мне нравилось, что меня загоняли как лошадь. Трюк с листьями придумал мой тренер в старшей школе. Думаю, идея была в том, чтобы показать, что мы все в одной лодке и, если кто-то попробует схитрить, пострадают все. Но я вынесла из этого другой урок. Люди пытаются обойти правила, даже если знают, что их засекут. Быть пойманной за руку – тоже форма демонстративного неповиновения.

– Еще раз, – говорю я, и, когда они бегут назад, одна из девчонок падает на колени и блюет. Номер 12 встает на колени рядом с ней, убирает ей хвостик, хлопает по спине, пока та не приходит в себя. Все эти девочки, которые не умеют быть командой, смотрят на меня с глубоким отвращением, и я понимаю, что тоже их слегка ненавижу – за то, что они не любят того, что люблю я.

– Ладно, девочки.

Тренировка окончена.

Поворачиваюсь, чтобы собрать в сумку снаряжение, и вижу Карла. Не знаю, как давно он тут стоял и наблюдал, но явно достаточно долго. На его лице написано все. Сперва отвращение от вида рвоты и меня, которая отвернулась, вместо того чтобы помочь. Поначалу он не может в это поверить, но потом все чувства сменяет злоба, будто я его обманула, притворилась кем-то, кем на самом деле не являюсь.

Несколько секунд он выдерживает мой взгляд, затем поворачивается и уходит. Больше не нужно ничего ему говорить. Настоящая я и так достаточно плоха, и жаль, что тут нет Джорджа, чтобы произнести это вслух, – мне было бы легче от его честности.

Этим вечером Джордж не приходит ко мне на кухню, хотя я сижу и жду. Наконец я поднимаюсь в спальню и засыпаю на покрывале, полностью одетая, и, когда просыпаюсь, на часах чуть больше двух ночи. Мой телефон сообщает, что я получила восемнадцать сообщений с неизвестного номера, и увидев первое, ты ебалась с моим мужем – чего тянуть, сразу к делу, – я телефон вырубаю. Уличный фонарь светит в окно, я подхожу задернуть занавеску и вижу Джорджа, который стоит возле своего камня, будто чего-то ожидая. На кухне он обычно выглядит осязаемым, хоть и висит в воздухе, а не сидит на стуле. А сейчас он по-настоящему похож на призрака и источает голубоватый, почти языческий свет. Я надеваю пальто и выхожу на улицу.

Начался настоящий снегопад, снег летит наискосок в свете фонарей, оседает на моих волосах, на стеблях цветов, обманутых ложным началом весны. Джордж меня не замечает. На лице его нет презрения, только предвкушение. Он переминается с ноги на ногу, указывает невидимым зрителям, чтобы те расступились и дали ему побольше места, и я вдруг понимаю, к чему он готовится. Я гуглила Джорджа, само собой. Ходила в библиотеку и читала о человеке, призрак которого сидит возле моего дома и составляет мне компанию. Он пришел в этот город проповедовать в ратуше, но там собралось слишком много людей, места не хватило бы тысячам, и он, хоть и был очень болен, решил читать проповедь снаружи. Джордж обожал проповедовать на свежем воздухе. Так всегда больше места, хватит всем. Даже мне. Он поставил между двух бочек деревянную доску, чтобы каждый мог его увидеть – там, где теперь гранитная отметка. Холодно, мои пальцы в тапках немеют, но я должна остаться. Сейчас Джордж произнесет свою последнюю проповедь.

Я не вижу, о чью руку опирается Джордж, залезая на камень. Каждый раз, когда он кашляет, тело его сотрясается так, будто душа пытается вырваться на свободу. Он поднимает руки, прося тишины, несколько секунд молчит с суровым лицом. Когда он начинает говорить, я его не слышу. Сжимаю челюсти, чтобы зубы не стучали. Его правая ладонь рубит воздух, глаза блестят. Джордж кашляет. Время от времени останавливается, будто сомневаясь, сможет ли продолжать, но потом говорит снова, еще более лихорадочно, яростно жестикулируя, то хмурясь, то улыбаясь, будто видит Господа прямо перед собой, будто взывает к Нему, чтобы и собравшиеся вокруг Его узрели. Он так уверен в себе. О Джордж. Знаешь же, что все эти тысячи ушей – что треснувшие миски, что уши моих учеников, моей дочери. Ты заполнишь их, да, Джордж, но бо́льшая часть твоих слов вытечет прямо в мокрую землю и исчезнет. Но что-то, видимо, останется. Кто-то же поставил этот камень.

Я знаю, что, когда Джордж закончит, все пойдет по-другому. Я поднимусь в спальню, прочитаю те сообщения. Столкнусь с коллегами: они все узнают, что я сделала. Незадолго до цветения вишни вернется домой мой муж. Начнется суматоха. Но сейчас речь не о нем. Речь обо мне, и я смотрю на проповедующего Джорджа: он уже с трудом стоит на ногах, а я едва чувствую свои пальцы. Наконец он спускается с камня, поворачивается к мужчине, которого я не вижу, и пожимает ему руку. Хлопает еще одного по спине, поправляет свой парик. Тяжелой, усталой походкой идет он сквозь невидимую толпу. И каждому у него находится что сказать, и хотя я не могу разобрать, что он говорит другим, хотя он оставляет меня далеко позади, я все еще слышу, как он радостно шепчет: шлюха шлюха шлюха.

И я говорю: да да да. Да, я здесь, здесь, тело, лишь только тело, и оно никому не обещано, оно мое, только мое, и я скучаю по этому, Боже, о Боже, о Джордж, как же я по этому скучаю.

Первая женщина, повешенная за колдовство в Уэльсе. 1594 год

Уход за больными – это женская работа, поэтому совершенно не удивительно, что за нее меня и вешают. «Надо было оставаться ткачихой, Гвен», – говорит мне Мать, прежде чем палач жмет на рычаг.

Есть много способов исцелять.

Для порезов смешай щелочное мыло с сахаром. Вотри в рану, перевяжи тканью и назавтра проверь, очистило ли лекарство плоть от грязи. Если края пореза покраснели, появился гной или лихорадка, следует растолочь календулу с лавандой и снова перевязать рану.

Для нарывов подготовь припарку с давленым чесноком. А для нарывов на мужчине, который бьет свою жену, добавь к припарке мочу овцы. Моча не помешает действию чеснока, но мужчине будет неприятнее, а тебе – лучше. Не говори его жене, что ты сделала. Ей не нужна еще и эта ноша. И Матери не говори. Она и так смотрит на тебя как на торчащую нитку, которую она вроде бы уже отрезала.

Когда после