Лодка вырывается из тисков.

Том однажды сказал, что каждый теряет рассудок по-своему. Мол, сумасшедший безумнее уже не станет, а здравомыслящий теряет рассудок не в одночасье.

– Откройте глаза, Христа ради! – вопит мужчина.

Голос изменился и теперь звучит, как у пьяного.

– Не убегайте, мисс! Откройте глаза! – умоляет он.

– Не слушайте его! – орет Мэлори.

Мальчик прижался к ней. Девочка хнычет у нее за спиной. Саму Мэлори колотит.

– Дети, ваша мама сошла с ума. Снимайте повязки!

Мужчина вдруг начинает выть и клохтать. Звуки такие, будто в горле у него что-то умерло. Сколько времени осталось до того, как он задушит себя веревкой или сунет голову в гребной винт лодочного мотора?

Мэлори гребет изо всех сил. Повязка у нее сидит недостаточно туго.

«То, что он видел, близко. То, что он видел, – здесь, на реке».

– Не снимайте повязки! – снова кричит Мэлори и гребет мимо лодки незнакомца. – Вам ясно? Отвечайте!

– Да, мама, – говорит Мальчик.

– Да, – вторит ему Девочка.

Мужчина снова воет, но он уже дальше от лодки Мэлори. Кажется, он хочет крикнуть, но забыл как.

Когда их лодка проплывает ярдов сорок, и гул мотора почти стихает, Мэлори касается плеча Мальчика.

– Не волнуйся, мама, – говорит Мальчик.

Мэлори ощупью находит руку Девочки и сжимает. Потом отпускает обоих детей и снова берется за весла.

– Тебя обрызгало? – спрашивает она Девочку.

– Да, – отвечает та.

– Вытрись одеялом, сейчас же!

Воздух снова пахнет чистотой. Водой. Деревьями.

Пары бензина остались далеко позади.

«Помнишь, как пахло в доме?» – беззвучно спрашивает себя Мэлори.

Даже ужасная встреча с незнакомцем в лодке не может вычеркнуть из памяти спертую духоту дома. Так было и в день приезда Мэлори, и сегодня утром.

У Мэлори нет ненависти к мужчине в лодке. Только жалость.

– Вы большие молодцы! – хвалит Мэлори детей и, дрожа, гребет дальше.

Мэлори живет в доме уже две недели. Она и ее соседи питаются консервами из подвала и мясом из морозильной камеры. Каждое утро, просыпаясь, Мэлори радуется тому, что электричество еще не отключилось. Новости теперь поступают лишь по радио, только Родни Барретту, последнему диджею, сообщить нечего. Вот он и болтает всякую ерунду. Злится. Сквернословит. Соседи Мэлори утверждают, что он уже засыпбл в прямом эфире. Тем не менее радио они слушают, и Мэлори понимает почему. Тихонько ли бормочет Барретт или на всю столовую, где стоит приемник, диджей – последняя ниточка, соединяющая их с внешним миром.

Мэлори чувствует себя затворницей. Невероятная клаустрофобия давит на нее и на малыша.

Впрочем, сегодня у обитателей дома вечеринка. Все шестеро собрались за обеденным столом. Помимо консервов, туалетной бумаги, батареек, свечей, одеял и инструментов в подвале нашлось несколько бутылок рома, который прекрасно дополняет травку от Феликса (он смущенно признался, что ожидал встретить в доме хиппи, а наткнулся на совершенно «правильную» компанию). Мэлори единственная, кто не курит и не пьет: ей-то нельзя терять голову. Только настроение соседей действует и на нее, да еще Родни Барретт в кои веки поставил музыку. Поэтому Мэлори улыбается, а то и смеется, вопреки непостижимым ужасам, которые стали обыденностью.

В столовой есть пианино. Как и юмористические романы, составленные стопкой у трюмо в ее комнате, оно кажется обломком другой жизни, ныне почти неуместным.

Сегодня на пианино играет Том.

– В каком ключе мелодия? – орет вспотевший Том Феликсу через всю столовую. – Ты про тональность знаешь? Ноты знаешь?

Феликс улыбается и качает головой.

– Нет, Том, откуда мне знать, черт подери? Но я с удовольствием тебе подпою.

– А вот этого не надо, – с улыбкой просит Дон, потягивая ром из стакана.

– Не, пою я классно! – уверяет Феликс, осклабившись.

Феликс встает, спотыкается и бредет к пианино. Вместе с Томом они поют «Ди-Лавли». Приемник стоит на комоде с зеркалом. Музыка, которую завел Родни Барретт, диссонирует с хитом Коула Портера.

– Эй, Мэлори, как ты? – спрашивает Дон, сидящий за столом напротив Мэлори. – Как тебе здесь? Пока нравится?

– Все нормально, – отвечает Мэлори. – Я о ребенке много думаю.

Дон улыбается, но улыбка у него грустная. Мэлори знает, что он тоже потерял сестру. Каждый из обитателей дома пережил ужасную потерю. Родители Шерил в панике уехали на юг, с тех пор от них ни слуху ни духу. Феликс, когда звонит наугад, всегда надеется на весточку о братьях. Джулс часто рассказывает о Сидни, своей невесте, которую нашел в канаве неподалеку от дома, прежде чем ответил на то же объявление, что и Мэлори. Горло у Сидни было перерезано. Но самой страшной Мэлори кажется история Тома. Если слово «страшный» еще не обесценилось окончательно.

Сейчас Мэлори слушает, как он играет на пианино, и у нее сердце разрывается от жалости.

Вот «Ди-Лавли» заканчивается, и снова слышно одно радио. Песня, которую поставил Родни Барретт, тоже заканчивается, и диджей начинает говорить.

– Слушайте, слушайте! – восклицает Шерил и подходит к комоду, где стоит приемник. – Голос у Барретта унылее обычного.

Том не обращает внимания на радио – попивает ром, потеет, коряво играет начальные аккорды «Я ощущаю ритм» Джорджа Гершвина. Дон поворачивается к приемнику удостовериться, права ли Шерил. Джулс сидел у стены и гладил Виктора, а тут тоже поворачивается на звук.

«Твари, что вы у нас забрали? – начинает Родни Барретт, растягивая слова. – Что вы здесь делаете? У вас хоть цель есть?»

Дон встает из-за стола и подходит к Шерил. Том отрывается от клавиш.

– Впервые слышу, чтобы он напрямую обращался к тварям, – говорит он с табуретки у пианино.

«Мы теряли матерей и отцов, сестер и братьев, – продолжает Родни Барретт. – Мы теряли мужей и жен, друзей и любовников. Но хуже всего отдавать вам детей. Как вы смеете заставлять детей смотреть на вас?»

Мэлори наблюдает за Томом. Тот слушает с отсутствующим видом. Мэлори подходит к нему.

– Барретта и раньше заносило, – говорит Шерил. – Но такого не припомню.

– Я тоже, – отзывается Дон. – Послушать, так он пьянее нас.

– Том! – зовет Мэлори, усаживаясь на скамейку рядом с ним.

– Сейчас он покончит с собой, – вдруг предрекает Дон.

Мэлори поднимает голову – хочет, чтобы Дон заткнулся, – и слышит то же самое. Голос Родни Барретта пропитан черным отчаяньем.