также лишены снисхождения «старшего коллеги», первое письмо начинается развернутым самоанализом, в котором Пастернак объясняет Шаламову, почему сегодня он считает те самые стихи, которые тот слушал в клубе МГУ в 1933 году, несостоятельными. Как отмечает Наталья Иванова в статье «Варлам Шаламов и Борис Пастернак: к истории одного стихотворения», Пастернак отрицает «фальшивые» 1920-е годы: Пастернак все, кроме ранних (двух!) стихотворений, и «себя позднего», вычеркивает – и подробно аргументирует свое аутодафе. От чего отрекается Пастернак? От «футуризма» в своем исполнении. От «Тем и вариаций». От стихов и поэм, от 1920-х годов «с их фальшью» – «именно тогда сложилась <…> чудовищная „советская“ поэзия, эклектически украшательская».

В этом письме Шаламову Пастернак произносит свою ставшую знаменитой формулу:

Не утешайтесь неправотою времени. Его нравственная неправота не делает еще Вас правым, его бесчеловечности недостаточно, чтобы, не соглашаясь с ним, тем уже и быть человеком [Иванова 2007: 200].

Шаламов же в письмах неизменно обращается к 1920-м годам, которые для него пока единственное ощутимое время жизни после семнадцати лет лагерного небытия. Для него это время – не фальшивое, в этом он не согласится с Пастернаком никогда. В черновиках к очерку «Пастернак» он записал свое первое впечатление от письма Пастернака:

Я читал этот бесстрашный документ на Колыме в кают-компании приемного покоя у Португалова[22]. Было ясно, что Пастернак ничего не понял ни во времени, ни во мне, ни в моих стихах. А может быть менее всего в самом себе [Шаламов 1960б: 121]

Дискуссия о романе «Доктор Живаго»

Шаламов был одним из первых читателей рукописи романа «Доктор Живаго», что говорит не только о доверительном отношении Пастернака, но и о ценности мнения Шаламова для него. Получив и прочитав черновую рукопись незаконченного романа, Шаламов написал Пастернаку письмо с подробнейшим изложением своих впечатлений и предварительных соображений, отмечая и недостатки текста. Он также рассказал Пастернаку о том, что еще на Колыме в случайно возникавших литературных спорах он предсказывал появление и судьбу «Доктора Живаго»:

Я, соглашаясь с характеристикой выходящих романов, выражал тогда надежду, что русская литература не прервется, что кто-нибудь настоящий и большой напишет такой роман, который, может быть и будет разодран изголодавшейся на казенных романах критикой в куски, но все разорванные части, как в русской сказке, срастутся и роман будет снова жить [Шаламов 2013: VI, 35].

Позднее в заметках «О прозе» Шаламов написал о том, что «Доктор Живаго» – последний русский роман (напомним, что до этого он называл таковым «Петербург» А. Белого). «Доктор Живаго», по его мнению, – это крушение классического романа, крушение писательских заповедей Толстого, хотя и написан по писательским рецептам Толстого. По мнению Шаламова, это роман-монолог, без «характеров» и прочих атрибутов романа XIX века:

В «Докторе Живаго» нравственная философия Толстого одерживает победу и терпит поражение художественный метод Толстого [Шаламов 2013: V, 144].

Шаламов подробно, страницу за страницей проанализировал роман, комментируя в первую очередь его достоверность. Это наиболее важная для писателя характеристика литературного произведения, что позже стало одной из центральных тем его теоретических размышлений. Единственное существенное возражение Шаламова вызывал народный язык в романе.

Шаламов упрекал Пастернака в лубочности, неестественности народного языка. Тут тоже сказывается разница происхождения и опыта двух писателей: Пастернак записывает свои представления о народном языке, в то время как Шаламов опирался на свой опыт соприкосновения с этим явлением в лагере:

Теперь о том, что мучает меня, что так дисгармонично книге <…> явлении грубом, резко кричащем, выпадающем из всего музыкального ключа романа. Я говорю о языке простого народа в Вашем романе. Именно о языке, а не психологической оправданности поступков этих людей. Ваш язык народа – все равно, рабочий ли это, крестьянин ли или городская прислуга, Ваш народный язык – это лубок, не больше. Кроме того, у Вас он одинаков для всех этих групп, чего не может быть даже сейчас, а тем более раньше, при большей разобщенности этих групп населения.

Я знаю этот язык и знаю слишком. Словарь там беден, бедность словаря компенсируется преимущественно интонационно за счет пересыпания речи матерной бранью, ну, а без нее язык не включает в себя никаких «блезиров». В крестьянском быту больше поговорок, обыкновенных широко известных, больше отцовских примеров. Язык городской прислуги боек и в общем чист, рабочие тоже говорят обыкновенным языком и даже не любят словесных узоров, всяких художественных расцветок» [Там же: VI, 45].

Тем не менее «Доктор Живаго» для Шаламова – весомая проза, требующая внимания и читательских усилий. Он также обратил внимание на то, что в отличие от множества произведений мировой литературы, где нет думающих героев, к мыслям Веденяпина, Лары, Живаго можно возвращаться много раз.

22 декабря 1955 года Пастернак отправил Шаламову рукопись второй части романа с просьбой не утруждать себя подробным отзывом, достаточно будет двух-трех слов, чтобы все понять, пишет он. Однако отзыв Шаламова был очень подробным и уже менее восторженным, замечаний в нем намного больше, поскольку в рукописи возникает тема лагеря, в которой Пастернак, не имевший подобного опыта, по мнению Шаламова, не слишком уверен.

Отмечая новизну развития главного героя, Шаламов указывал на яркость сцен, необычность поворотов, полное отсутствие фальши в судьбах главных героев. Он был разочарован финалом судьбы Юрия Живаго (хотя и написал: «Мне, правда, по первой части иначе рисовалось развитие романа, но и так хорошо»), более того, представил свою версию судьбы Живаго:

Мне думалось, что вот интеллигент, брошенный в водоворот жизни революционной России с ее азиатскими акцентами, водоворот, который, как показывает время, страшен не тем, что это – затопляющее половодье, а тем растлевающим злом, которое он оставляет за собой на десятилетия. Доктор Живаго будет медленно и естественно раздавлен, умерщвлен, где-то на каторге. Как добивается, убивается XIX век в лагерях XX века. Похороны где-нибудь в каменной яме – нагой и костлявый мертвец с фанерной биркой (все ящики от посылок шли на эти бирки), привязанной к левой щиколотке на случай эксгумации [Шаламов 2013: VI, 64].

Вторая часть романа вызвала у Шаламова желание спорить. Это спор одновременно литературный и мировоззренческий. Первый предмет спора – отношение к физическому труду. Шаламов был категорически против его поэтизации, он считал физический труд проклятием человечества. Нет ничего привлекательного в усталости от физической работы, она только мешает думать, считал Шаламов. Не принял он и эпизодов, связанных с войной, хотя тут Шаламов и Пастернак находились примерно в