4) Ни словарь, ни видение мира не имеют свежести и новизны. Об убедительности и говорить нечего.

5) Учитель его – тот же – Чехов (что и у Антонова). Поразительно, как мало на писателях молодых сказалось гоголевское перо, за исключением одного Михаила Булгакова, никто не взял на себя смелость закрепить гоголевское открытие (в строении фразы, в показе героя, в развертывании картины, в характере) [Шаламов 2013: VI, 122].

В письме О. Ивинской (без даты, 1956 год) В. Шаламов продолжил размышлять об альманахе «Литературная Москва», подвергая критике рассказ В. Шкловского. Интересно появление слова «безвыходный» в характеристике собственных рассказов Шаламова. Такие формулировки появятся в ответах рецензентов «Советского писателя» спустя несколько лет. Означает ли это, что Шаламов посылал свои рассказы куда-то еще, или это частное мнение тех, кто читал его прозу, из архива, переписки и воспоминаний установить нельзя:

«Портрет» Шкловского – обыкновенный грамотный рассказ. Впрочем, по мнению нынешней критики, рассказ, повесть, драма должны прежде всего иметь познавательное значение, а подтексты – это дело десятое. Если уж это верно, то лучше моих плохих «безвыходных» рассказов им не найти – достоверность и бытовая, и психологическая имеется в избытке [Там же: 213].

Можно предположить, что это формулировка самой О. Ивинской, которой Шаламов сообщил о своем замысле в позднейшем письме от 24 мая 1956 года:

Я хочу написать свои сто рассказов о Севере. Я хочу подобрать книгу стихов – не сборник и собрание, а книгу, и еще многое думается, но – что Бог даст. Твоя формула: рассказы не хорошие и не плохие, они просто странные, не устраивает. Горько и грозно то, что мне уже некогда учиться азам. Я двадцать лет жизни потратил на северные скитания. Багаж мой мал, случаен, я – недоучка, навечно, невежда. Значительность чисто случайна, о литературных достоинствах мне и думать нельзя. Но мне есть что сказать, и мне кажется, что на мир я гляжу своими глазами [Там же: 219].

Последняя фраза приведенной цитаты исключительно важна, как представляется, для общей характеристики замысла и видения Шаламова: он возражал той ситуации, которая сложилась в литературе. Точнее, у него было несколько возражений: современным взглядам на литературу с позиции писателя 1920-х годов, оптимизму социалистического реализма с позиции человека, вернувшегося из ада Колымы. Уже в 1950-е, несмотря на высокую оценку «Доктора Живаго», Шаламов задумался о невозможности существования формы романа (позже, в конце 1960-х – начале 1970-х, он ее резко отрицал, и это стало одним из пунктов спора с А. Солженицыным). Об этом он написал и А. З. Добровольскому 12 марта 1955 года:

Я не знаю, что такое работа над романом. Это вроде какого-нибудь первовосхождения в Гималаях. Я как-то представить себе не могу архитектуры подобного сооружения [Шаламов 2013: VI, 109].

Там же появилось первое размышление о том, какими должны быть рассказы, – это первая сформулированная попытка описать принцип «Колымских рассказов», которая фиксируется в архиве Шаламова. Здесь и отрицание «лубочности» пастернаковского языка – Шаламов назвал это, цитируя Пушкина, языком «московских просвирен», и требование новизны, которой нет у Нагибина, и экономная фраза, которую он позже описал как «строка, короткая как пощечина»:

Но о рассказах я думал много, о своих и о чужих, и тот строй рассказа, еще не написанного, не осуществленного, который рисуется мне в идеале, выглядит так. Никаких неожиданных концов, никаких фейерверков. Экономная, сжатая фраза без метафор, простое грамотное короткое изложение действия без всяких потуг на «язык московских просвирен» и т. д. И одна-две детали, вкрапленные в рассказ, – детали, данные крупным планом. Детали новые, не показанные еще никем. Вот самое короткое изложение формальных задач при рассказе, если только они вообще существуют для писателя [Там же: 109].

В черновике письма к Марии Гудзь[25] от 1955 года Шаламов, ссылаясь на ее интерес, размышлял о природе социалистического реализма. Так же, как впоследствии и Твардовский, Шаламов был убежден в искусственности этого явления. Но, в отличие от Твардовского, который считал, что «соцреализм» должен лишиться приставки «социалистический», Шаламов полагал, что соцреализм вообще ближе к газетной статье, чем к большой, настоящей прозе:

Лично мне претит это настойчивое желание высосать из пальца что-либо новое и объявить это нашим самым передовым и лучшим. Дескать, реалисты прошлого – это и критические реалисты, а реалисты настоящего – это социалистические реалисты.

Если отбросить все притянутое за уши, случайное и наносное, докопаться до сути, наиболее точным будет следующая формулировка: социалистический реализм есть иллюстрация с помощью методов художественного творчества передовых статей газет. (См. Приложение, с. 218–219.)

Еще одно высказывание о теории будущей новой прозы мы находим в донесении осведомителя № 2 от 11 апреля 1956 года. В нем также содержатся зачатки шаламовской теории и еще один пункт будущего расхождения с позицией А. Солженицына: художественное произведение не должно поучать, не может быть никакого морализаторства, художественное воздействие достигается изложением максимально достоверного факта, который, в случае Шаламова, так убедителен сам по себе, что никакого вывода не требует. Тот, кто в художественной литературе отражает реальную действительность с ее тенденцией поступательного движения к коммунизму, отражает правду жизни; тот, кто следует только теории «откровенности», – может отразить откровенно «правду» лишь своей души. Шаламов считает несущественным, куда зовет произведение, на что оно мобилизует читателя. Главное, по его суждениям, состоит в том, чтобы оно было написано кровью сердца, то есть откровенно [Шаламов 2013: VII, 470].

Эти размышления созвучны идеям статьи В. Померанцева «Об искренности в литературе» (1953). Померанцев выступает против «состроенности», то есть неестественности произведения:

Искренности – вот чего, на мой взгляд, не хватает иным книгам и пьесам. И невольно задумываешься, как же быть искренним. Неискренность – это не обязательно ложь. Неискренна и деланность вещи. Когда мы читаем, например, стилизаторов, то остается неприятный осадок.

Слишком много видим мы выисканных, подобранных, вычурных мыслей и слов, слишком напряженно следим за манерой письма, и поэтому его содержание остается за порогом сознания. Это вещи непростые, искусственно сложные, и они угнетают читателя сегодняшних дней своей явной состроенностью [Померанцев: 218].

Шаламов последовательно развивал схожие идеи в своих теоретических работах о прозе.

1950-е годы были для Шаламова временем освобождения, реабилитации по двум делам (1937 и 1943 гг.) и больших надежд. В ситуации неопределенности после смерти Сталина еще не до конца было ясно, каким будет продолжение начинающейся оттепели, Шаламов очень активно и, можно сказать, успешно входил в новую жизнь. С одной стороны, в