До этого вечера наш городок мог претендовать на славу только в качестве одного из наиболее типичных населенных пунктов Америки со страдающими от избыточного веса белыми обитателями, обожающими перекусывать, а потому превратившимися в подопытных кроликов для крупных продовольственных компаний. Мы были коллективным подсознанием. Каждый день мы определяли, что именно наши соотечественники найдут на полках своих кухонь, благодаря тому выбору, который мы сделали в прошлом, сами того не подозревая, между пищевой ценностью различных видов арахисового масла, сосисок, мюсли, заменителей сахара и обезжиренных сливок.

Я остановился у киоска, в котором тип, одетый картофельным чипсом, раздавал картофельные чипсы, совершенно лишенные жира. Они проходили потребительскую проверку — Святой Грааль закусочной индустрии, смак без последствий, грех без вины. Другой тип, одетый картофелиной, объяснял, как все это обеспечивается, как жир проходит кишечник и не усваивается организмом. Так и тянуло подзакусить.

Местные добровольцы-пожарники предлагали свои традиционные свиные ребрышки и свиное жаркое. Свинья лоснилась на вертеле, в ее ухмыляющейся пасти торчало яблоко. Между добровольцами-пожарниками шло отчаянное состязание. За первое место был назначен приз в сто долларов. По другую сторону от автостоянки я увидел, как гигантские прожектора создают над стадионом сияющий ореол, наверняка видимый из глубин космоса.

Я вернулся к своей машине и уехал. И поймал себя на том, что достаю запасной ключ из-под двери Лойс, чтобы войти в ее дом. Она отправилась на матч. Макса я оставил в машине, потому что Пит, среди всего прочего, не терпел и собак.

Едва увидев меня, попугай запрыгал и заверещал. Потом распушил перья. Я опустил полог на его клетку.

Отыскав, где Лойс прятала водку, я начал пить. Было шесть сорок пять, а матч начинался в восемь.

Без четверти восемь я выпустил Пита из клетки. В ходе серьезного обсуждения, какого черта он меня ненавидит, он взлетел и опустился на подвешенный шкафчик. Я взял швабру, чтобы согнать его, но он забился в угол. Конечно же, Лойс озлится.

Я продолжал пить и следить за временем. Думается, с намерением включить телевизор, когда игра начнется.

Время ползло к восьми.

Поразительно, но перед матчем они пустили предварительное шоу. По экрану заструились косые полосы, будто пошел дождь. Я встал, попытался наладить настройку и кончил тем, что остался стоять и держать усы антенны. Стоило мне шевельнуться, и картинка пропадала.

Кадры аэросъемки нашего города — совсем игрушечного, двухмерного с небесной высоты. Сыпался легкий снежок. Голос за кадром сообщил некоторые статистические данные: кто мы такие и как зарабатываем себе на жизнь в нескольких сотнях миль от Чикаго.

Несколько местных торговцев, подметавшие тротуар перед своими магазинчиками в старой части города, поднимали головы и махали каким-то невидимым прохожим. Эпизод был явно отрепетирован. И не было кадра торгового центра в пятнадцати милях южнее, ничего, что указывало бы на то, как мы изменились.

Имелся эпизод в общине амишей с козлобородыми обитателями в черном, которые чинили изгородь на лугу. В холодном утреннем воздухе курилось их дыхание. Две вороны каркали, как бригадиры, дающие указания.

В амишевском сарае камера высмотрела отца и сына, при свете керосиновой лампы изготовляющих бюро с полукруглой крышкой. Отец и сын работали, как будто не замечая наезжающей на них камеры, а голос за кадром говорил о старинных ремеслах, которые были привезены из Европы и передавались от отца к сыну. Затем камера показала корову, улегшуюся на стружки. Тут ничто не расходовалось зря. Большие коровьи челюсти щетинились обрывками съеденного сена, губы были в розовых крапинах.

В сарай вошла девочка в фартучке цвета овсянки и собрала куриные яйца, затем повернулась и направилась со своей корзинкой к дому унылой окраски. Камера последовала за ней и сделала переброску на вид с высоты.

В конце концов камера отыскала местную школу, проследовала по лабиринту коридоров мимо классов и буфета, мимо директорского кабинета и кабинета с призами, двигаясь в направлении шума, который все нарастал, пока наконец не распахнулись двери гимнастического зала. Телевизор загремел гулким резонансом топочущих ног всех учеников на трибуне вдоль стены. Марширующий школьный оркестр играл среди шума, и под его звуки болельщицы построили пирамиду. Мэр соревновался с директором и учителями в гонках на трициклах — нелепо крупные фигуры, крутящие педали, катя церемонно через зал.

Футбольная команда в куртках с фамилиями стояла на импровизированной эстраде и била в ладоши. Мэр победил в гонках и раскланялся, затем пошел к эстраде под нарастающий энтузиазм зрителей и, ничего не говоря, только кивая, как опытнейший конферансье, представил команду. Шум перешел в крещендо. Камера сфокусировалась на Кайле Джонсоне. Он выглядел сильным, полным решимости — средоточие общего внимания.

Затем камера переключилась на рекламу автостоянки подержанных машин при магазине нашего мэра. Я опустил усы антенны и налил себе еще водки. В конце концов я предпочел слушать репортаж о матче по радио, чтобы не мучиться с телевизором. Почти три часа я ждал, что Кайл сломается, нервно расхаживая на протяжении четырех периодов, которые могли обернуться и так и эдак, пока команда противника не пошла в атаку в середине четвертого периода. Я был убежден, что демон вины точит Кайла изнутри. Я ждал, что Кайл сорвется. Но Кайл настроился по-иному, и, когда мы снова завладели мячом, он ринулся в прорыв, отпасовав нашему защитнику, великану амишу Ною Йодеру, который провел серию касаний.

Кайл был наделен этим даром — пробуждать в других самое лучшее. Он спас нас на грани провала одним из тех заключительных прорывов, которые могут только пригрезиться, и совершил то, что вот уже тридцать шесть лет не удавалось ни одному из наших ребят, — вывел нас в полуфинал чемпионата штата. Он осуществил позднее касание, затем мы снова перехватили мяч, и на последних секундах Кайл забил гол с тридцати двух ярдов. Матч кончился.

Я подпрыгивал, кричал, голова у меня разламывалась. Маленький динамик не вмещал рева толпы, но добавлял к нему потрескивание эфира.

Я ощущал слезы на глазах — результат выпивки, но также и еще очень многих причин. Мой сын был на матче. Его голос был частью этого рева. Меня разлучили с ним. Я сполна сознавал этот простейший факт. Сет взял его с собой на матч.

И при этом я помнил, что сам стал одной из причин, почему Кайл играл в этом матче, нашептав ему то, что отец мог бы нашептать сыну, убедив юношу в его силе, в его человечности, объяснив, что бывают случаи, когда мы обязаны сладить со своей печалью и спрятать ее от других. Я говорил с Кайлом так, как никогда бы не смог говорить с собственным сыном. Я был голосом, подавшим ему надежду. Я нашептал ему, как он может выжить и совершать великие дела.

Снаружи, в серебристой тьме, на меня обрушился холод. Кайл Джонсон был нашим избавлением, зарубкой, по которой мы будем измерять наши жизни — наши жизни до и после Кайла Джонсона. Я чувствовал то, что, возможно, чувствуют люди после того, как пожмут руку президенту, будто твоя жизнь облагораживается просто самим его присутствием.