В его голосе все нарастала и нарастала угроза, и ладонь все сильнее сжимала предплечье девушки. Наконец она произнесла тихо и вымученно, морщась от боли:

– Я тебя люблю, Фил… Я тебя люблю…

Он тут же схватил ее, усадил к себе на колени, развернул за подбородок лицо:

– Повтори! Повтори еще!

Она повторила послушно, с той же вымученной интонацией:

– Я тебя люблю, Фил. Я тебя люблю.

Он зарычал, отторгая от себя эту вымученность, с силой тряхнул Таю за плечи, грубо провел руками по маленькой груди, сминая платье. Тая обмякла в его руках, как тряпичная кукла, губы послушно приняли его жадный и долгий поцелуй.

– Ты моя девочка, только моя… Ничего, ничего, ты повзрослеешь, ты полюбишь… – говорил он себе под нос, унося ее на руках вверх по лестнице. – Тебе же хорошо со мной, просто ты пока не понимаешь, глупая…

Вдруг он замер, постоял секунду, переживая на вдохе острую сердечную боль. Не метафорическую, а самую настоящую, остро отдающую в левое плечо. Так некстати… Но сейчас отпустит. Должна отпустить. Некстати, некстати!

* * *

Во сне Тая опять видела маму. Всякий раз мама снилась по-разному – бывала и грустной, и веселой, и просто задумчивой. Но вот что странно – во сне мама никогда с ней не разговаривала, просто обозначала свое присутствие выражением лица. Именно таким – грустным, веселым или просто задумчивым.

А сегодня приснилось, что мама плачет. Вернее, мамины глаза во сне плакали, но лицо при этом оставалось безучастным. И ничего странного в этом не было. Просто маме было стыдно за свою дочь. Стыдно и горько.

Тая всхлипнула, окончательно просыпаясь, натянула на голову легкое шелковое одеяло. Как хорошо, что Филипп рано проснулся и ушел. Как хорошо, что она одна. Можно полежать под одеялом, спрятавшись от мира, где живет один стыд, ничего, кроме стыда. Можно спрятаться от своего мерзкого тела, от смятых простыней, от маминого стыда тоже спрятаться.

В дверь осторожно постучали, и Тая вздрогнула, выпростала наружу лохматую голову, прохрипела сонно:

– Да… Кто там?

– Это я, Татьяна… Доброе утро, Таечка, – послышался из-за двери голос домработницы, щедро сдобренный нотками показушного подобострастия.

– Да, доброе утро… А что случилось?

– Ой, да бог с вами, ничего не случилось. Я просто спросить пришла – что вам на завтрак приготовить? Я думала, вы проснулись уже. Извините.

– Спасибо, Татьяна, я ничего не хочу. Я кофе попью и бутерброд какой-нибудь себе сделаю. Сама… Потом, позже…

– А может, вам в спальню кофе принести?

– Нет, что вы, не надо! Я уже встаю, скоро спущусь.

– А может, все-таки покушаете что-нибудь? Творог домашний есть, свеженький, я утром откинула. Филипп Сергеевич любит по утрам кушать домашний творог! Он просил и вас накормить… Пожалуйста, Таечка!

– Хорошо, спасибо.

– Так будете?

– Да, буду… Сейчас в столовую спущусь.

«Уйдет она от двери когда-нибудь или нет, – думала Тая. – Пристала со своим дурацким «кушать»… И слово противное, и голос противный, подобострастный. И нисколько не хочется ее творога, пусть и свеженького, и утром откинутого. И вообще, что значит – откинутый? Куда она его откидывает? От себя, что ли?»

Ничего не поделать, пришлось выползать из постели, тащиться в ванную, принимать душ, причесываться, напяливать шорты с футболкой. А еще выражение лица перед зеркалом тренировать – убирать с него страх, стыд и ощущение собственного ничтожества. Незачем этой Татьяне знать, кто она есть на самом деле. Для нее она молодая хозяйка, пусть так и будет.

А творог оказался и впрямь вкусным – съела в момент все, что было в тарелке. И кофе Татьяна умела варить, надо отдать ей должное. А самое главное – молчала, с вопросами больше не приставала. Принесла-унесла, улыбнулась кротко. Но все-таки – лучше бы ее вовсе не было. Хоть убей, но чувствовалось за этой кротостью злое человеческое любопытство.

– Спасибо, Татьяна… Все было очень вкусно.

– На здоровье, Таечка. В обед что будете кушать?

– Не знаю. Да мне все равно… И вообще… Я хотела вас отпустить на сегодня.

– Отпустить? Как это – отпустить? – застыла Татьяна, держа перед собой поднос с грязной посудой.

– Да обыкновенно как. У вас ведь, наверное, накопились какие-то свои дела?..

– Да нет у меня никаких дел, что вы. И работы по дому много. Надо рубашек Филиппу Сергеичу нагладить, надо наверху убрать… Нет, что вы. Хотя спасибо, конечно…

Тая улыбнулась, пожала плечами. Ничего не ответив, поднялась в спальню, задумчиво встала у окна. И что делать? Надо как-то жить этот день… Очередной день ее никчемной стыдной жизни. Пойти к бассейну, что ли? Нырнуть с головой в прохладную воду… Вспомнить бы еще, где купальник…

Из окна спальни она увидела, как подъехал на черной машине Клим, как сердито крикнул в раскрытое окно кухни:

– Татьяна! Выйди на минуту, разговор есть!

Тая тихо распахнула створки окна, прислушалась. Татьяна вышла на крыльцо, спросила игриво:

– Ну чего, чего тебе, Климушка? Неужели соскучился?

– Если б соскучился, в другое место позвал бы.

– Так позови…

– Некогда мне, забот много.

– Так уж и много? А я думала…

– Отстань, а? Нашла время… Скажи лучше, почему охранника на воротах нет?

– А ты кто, Климушка? Не охранник разве?

– Да ладно придуриваться, я по делу спрашиваю. Стало быть, и ты по делу отвечай.

– Ох, ох… Больно строг ты, батюшка. А парнишку-охранника я домой отпустила, зубы у него заболели. Жалко мне его стало, вот и отпустила.

– А не много на себя берешь, Тань?

– Нет, Климушка, не много. За меня не беспокойся, я все свои права знаю и обязанности соблюдаю. Слишком уж ты суров ко мне, Климушка. Не заслужила я.

– Ладно, ладно, не причитай. Иди кофе мне сделай. Да покрепче, как я люблю. И чтобы со сливками. И сахару не жалей.

– Да знаю я, как ты любишь. Пойдем на кухню.

– Нет, я у бассейна буду, туда мне принесешь.

– Что, прям как хозяину? – насмешливо произнесла Татьяна, поворачиваясь, чтобы уйти. – Не много на себя берешь, Климушка?

– Давай-давай… Рассуждай меньше, здоровее будешь.

– Это ты верно сказал… Меньше знаешь, крепче спишь. Иди, я сейчас принесу.

Тая видела, как медленно идет Клим к бассейну, небрежно сунув ладони в карманы джинсов. Как со вкусом устраивается в шезлонге, блаженно прикрыв глаза и расстегивая пуговицы на белой рубахе. Как блестит на солнце гладко бритая голова…