Но какая же сила в этом гипнозе, или в чём-то там та ком?

Ну полное ощущение реальности. Живая жизнь да и только.

Я так чётко видел и Чака-гимназиста, и бывшего клоуна Стороженко, и прилизанного Слимакова, и мастера Осипа, и его тётушку, и весь этот галдящий базар, и витрину Бублика-Погорельского, и маленькие трамвайчики, и всё-всё остальное.

Не знаю, сколько я просидел на скамейке около цирка, пока не опомнился окончательно. А привёл меня в себя голод. Я вдруг почувствовал, что очень хочу есть.

Я вскочил и побежал на троллейбус.

Вопреки моим ожиданиям маму застал уже дома. Но она была такой уставшей и поглощённой своими заботами (она очень добросовестная, самолюбивая, старается не отставать от других на фабрике), что не обратила внимания на моё возбуждённое состояние. Только сказала:

– Что же ты, Стёпочка, бегаешь, сынок, голодный? Смотри, совсем отощаешь.

Маме я, конечно, ничего не сказал. Да и папе, когда он пришёл, тоже. Разве бы они поняли? Они бы ещё, чего доброго, не пустили меня завтра на свидание с Чаком.

Не хватало ещё, чтобы какой-то подозрительный старик морочил голову их сыночку! Гипнозом… или ещё неизвестно чем какие-то галлюцинации ему навеивал!

Единственный в мире, кому бы я мог открыться, – это дед Грицько. Но дед был далеко, в селе. И я только мысленно поговорил с ним перед сном: «Такое вот, дед, случилось со мной, вы и не поверите, хоть бы беды какой не приключилось». – «Не бери дурного в голову, а тяжёлого в руки», – успокоил я себя словами деда. И заснул.

Мне ужасно хотелось, чтобы уже наступил завтрашний день. И такое нетерпение одолевало меня даже во сне, что мне даже и не приснилось ничего. Только заснул, как уже и проснулся утром.

В классе мне сразу бросилось в глаза, что все какие-то то ли перепуганные, то ли чем-то взволнованные, – перешёптываются, глаза круглые, щеки пылают.

«Ой! – кольнуло меня. – Может, они о Чаке узнали, о моём с ним путешествии в прошлое». И так мне стало страшно! Но на меня никто не обращал внимания, не смотрел даже.

Я стал прислушиваться и наконец понял, что Лесик Спасокукоцкий принес в класс слух о какой-то таинственной новости. Вроде бы он случайно подслушал в учительской разговор классной руководительницы Лины Митрофановны с завучем Верой Яковлевной. И в этом разговоре шла речь о том, что в ближайшие дни в нашем классе что-то произойдёт, что-то особенное и чрезвычайно важное, потому что Лина Митрофановна была очень сильно взволнована и говорила: «Да, да, я всё понимаю, это же такая ответственность, такая ответственность. Я понимаю».

Но что именно должно было произойти, Спасокукоцкий не дослушал, потому что завуч Вера Яковлевна его заметила:

– А тебе что здесь нужно?

И он пулей вылетел из учительской в коридор.

– Эх ты, лопух! Не мог спрятаться где-нибудь и дослушать. Гипотенуза! – пренебрежительно бросил Игорь Дмитруха.

Спасокукоцкий молча вздыхал, виновато склонив голову набок.

«Что же всё-таки нас ожидает?» – терялись все в догадках.

– Контрольная по математике! – выпалила Таня Верба.

– Инспектор гороно! – побелел, как сметана, Кукуевицкий.

– Прививка против гриппа. Вот такими иголками! – испуганно округлил глаза Лёня Монькин.

Я один был абсолютно безразличен к таинственной новости. Что для меня эта новость, если у меня своя тайна, ещё и такая, которая им и не снилась! И о которой никто из них (теперь я уже был уверен) и не догадывался.

И так мне стало весело, что я не удержался и на перемене, подойдя к компании, неожиданно произнёс:

– Пара гипсовых венер! Пара гипсовых венер! Одна – Наполеон. А вторая – Архимед!

Кто-то хихикнул, кто-то засмеялся, но большинство смотрели на меня ошарашенно, ничего не понимая.

– Тю! – выкрикнул наконец Игорь Дмитруха. – Ты что – одурел? Что ты болтаешь?

– Во Муха! Во даёт! – сказал Спасокукоцкий.

– Да ну тебя! Тут такие серьёзные дела, а ты… – воскликнула Тося Рябошапка. И все дружно накинулись на меня.

– Безобразие! Весь класс волнуется, переживает, а ты…

Я только улыбнулся. Ну что я мог им сказать?

И я молча переждал, пока они выговорились.

Я их понимал. Может, если бы у меня не было моей тайны и кто-то другой такое отколол, я бы вместе со всеми на него набросился.

Но у меня была моя тайна. И она не давала мне усидеть спокойно. Она, как говорит дед Грицько, провертела мне дыру в голове. Она подгоняла минуты, нетерпеливо ёрзая вместе со мной по парте.

На каждом уроке я только и слышал:

– Наливайко, не вертись!

– Не вертись, Наливайко!

– Наливайко, чего ты вертишься!

– Перестань вертеться, Наливайко!

Но вот наконец докрутился я до конца уроков. И – скорее домой.

Не буду врать, домашнее задание мне выполнять не хотелось. Очень. Ужасно. Хоть плач.

Но я пересилил себя. Я обещал Чаку, что приду только после того, как сделаю уроки. И хоть он никогда бы меня не проверил, я не мог его обмануть, не мог – и всё. К тому же он был такой загадочный… Может, и мысли читать умеет, кто его знает.

Сел я и, чувствуя, что у меня аж во рту горько от этих уроков, стал грызть гранит науки. И пока последнее домашнее задание не выполнил, не встал.

Потом наскоро пообедал – и айда на площадь Победы, к цирку.

В этот раз я пришёл раньше Чака. Подождал минут десять.

Но вот наконец появилась знакомая фигура.

– Привет, Стёпа! Ну как ты?

– Здравствуйте! Прекрасно! Всё в порядке.

– Уроки сделал?

– А как же! – с чистым сердцем ответил я.

– Ну что? Продолжим? Готов?

– Как штык!

– Ну, тогда – внимание! – Чак взял меня за руку, слегка сжал – и будто электрический ток пробежал по моей руке.

В глазах у меня потемнело.

Бомм! – ударил в голове колокол.

И опять зашумело, закричало, загалдело вокруг многоголосо…

И опять я на Евбазе. Среди бурлящей, шумной, пестрой толпы возле пахучей, дымящейся ароматами «обжорки». И Чак-гимназист держит меня за руку.