Я даже не заметил того мгновения, когда цирк вдруг исчез с моих глаз и я очутился на базаре, среди сотен снующих туда-сюда людей, среди шумных перекупщиков и мордатых продавцов, которые напыщенно поглядывали из-за прилавков, среди пестрой движущейся толпы, одетой в необычные сиряки[9], мещанские чемерки[10], которые теперь можно увидеть только в кино, в длинные, до земли, юбки в складку и платья, в широкополые шляпы, котелки и фуражки с лакированными козырьками.

Посреди базара возвышалась обшарпанная, облупленная церковь с пятью, вероятно, когда-то позолоченными, а теперь потемневшими, облезлыми куполами и квадратной колокольней под островерхой ребристой крышей. (По-видимому, та самая Железная церковь, о которой вспоминал Чак.) А вокруг неё в беспорядке громоздились какие-то неуклюжие, сбитые из досок ларьки, прилавки с навесами и без навесов, магазинчики и сарайчики.

Все вокруг шумели, кричали, визжали, торговались, ссорились, ругались, зазывали, приглашали, изо всех сил расхваливали свой товар.

– Кому сало? Кому сало? Даю с походом, беру мало!

– Огурчики! Огурчики! Помидорчики! Самые лучшие на базаре! Самые лучшие на базаре!

– Капуста! Капуста!

– А кто забыл купить петрушки? Кто забыл?

– Только у меня! Только у меня! Специи, специи! Заморские травы для любой приправы!

– Кому рубец? Кому рубец? Навались, у кого деньги завелись!

И среди всего этого крикливого многоголосья тоненький детский голосок:

– Кому воды холодной? Кому воды холодной?

Чёрный чумазый парнишка, отставив руку, сжимающую кружку, аж сгибается под тяжестью большого ведра. В ведре плавает квадратная дощечка, чтобы не расплёскивалась вода.

– Пара гипсовых венер! Пара гипсовых венер! Одна – Наполеон! Другая – Архимед! – выкрикивает лохматый юнец, держа в руках неуклюжие статуэтки. Где Наполеон, а где Архимед, разобрать невозможно.

А вот целое представление.

Лысый дяденька, театрально размахивая руками, произносит целую речь:

– Вас пригласили в приличный дом. У вас замечательное настроение. Вы чувствуете себя парижским денди. Вы в новом костюме. Вы заливаетесь соловьём, ухаживая за дамами. И вдруг – о ужас! кошмар, о Боже правый! – неосторожным жестом руки дама слева опрокидывает на вас тарелку с борщом. О неба херувимы! Страшными пятнами покрыты пиджак, и брюки, и жилет. Ай-ай-ай! Теперь ваш костюм – ни носить, ни пропить, ни продать, ни проиграть, ни заложить в ломбард. Вы несчастны!.. Но… Не впадайте в панику! Вы покупаете у меня чудодейственную пасту «Универсал». Несколько минут и – о чудо! – пятна исчезают. Ваш костюм опять новый. Теперь его снова можно и носить, и пропить, и продать, и проиграть, и заложить в ломбард. Вы снова парижский денди. И снова заливаетесь соловьём, ухаживая за дамами. Счастье вернулось к вам. Смотрите! Я демонстрирую это чудо на ваших глазах! О! – он забрызгивал полу своего сиряка чем-то чёрным, затем тер её «Универсалом» – и пятно исчезало. А когда на него не обращали внимания, он внезапно, будто невзначай, забрызгивал сюртук какого-то прохожего, громко вскрикивал: «Ах, пардон, пардон! Я сейчас», – и сразу же выводил пятно.

Меня так увлекло всё это, что я даже забыл о старичке Чаке. И только когда его рука слегка сжала мою, я обернулся. За руку меня держал худощавый мальчик моего возраста в гимназической, немного великоватой для него форме, в гимназической фуражке, надвинутой на уши. Я сразу узнал его – по глазам, по улыбке и по родинке над верхней губой. Хотя очень странно было смотреть на мальчика, моего одногодку, который только что, минуту назад, был старичком.

Гимназист пошёл по базару. Я – следом за ним.

Я шёл как-то очень легко и бесшумно, как будто плыл в воздухе. Так ходят только во сне или, может, ещё в космосе, в невесомости. Сначала я боялся натолкнуться на кого-нибудь, но ни на кого не наталкивался. Легко обходил всех, проскальзывая даже там, где, казалось бы, это было невозможно.

И вдруг я понял: Чак говорил правду, мне действительно нечего бояться, со мной ничего не может случиться. Я – бестелесный. Я осторожно дёрнулся вверх и поднялся в воздух. И полетел над толпой. Это было такое необычное, такое радостное чувство, что я засмеялся.

Я спокойно летел над Чаком, не боясь потерять его в толпе.

– Рубцы с кашей! Рубцы с кашей! Фляки по-польски! Фляки по-польски! Вкуснота-вкуснота, не жалейте живота! – выкрикивали толстолицые раскрасневшиеся торговки, стоя у прилавков, над которыми клубился пар и откуда доносился острый запах варева, чеснока и лука. Это был так называемый обжорный ряд, «обжорка», о которой я когда-то читал. Разношёрстный бедный люд в засаленной одежде сидел здесь на скамьях или просто стоял около прилавков и жевал эти фляки и рубцы. Чумазый цыганёнок протянул к прилавку худенькую руку:

– Тётенька! Дайте кусочек!

– Кыш отсюда! Не порти людям аппетит! – сердито махнула на него торговка.

Но какой-то круглолицый дяденька, жующий у прилавка, обернулся и молча протянул цыганёнку свою тарелку. Цыганёнок схватил кусок и принялся жадно есть.

За «обжоркой» начиналась «раскладка». На разостланных на земле газетах, ряднах, клеёнках разложены были самые разнообразные, самые неожиданные вещи: одежда, посуда, инструменты, книги, поношенная обувь, треснувшие граммофонные пластинки, разбитые театральные бинокли, поломанные керосиновые лампы, свечи, часы без стрелок, кавалерийские шпоры, игральные карты, огрызки карандашей, чучела сусликов и много всякого другого хлама.

Гимназист Чак долго ходил по «раскладке», нерешительно топтался то возле одного продавца, то возле другого. Наконец отважился и, остановившись возле неприметного с виду старичка, клевавшего носом на раскладном стульчике, тихо сказал:

– Господин!

Старичок встрепенулся, поднял голову и заискивающе улыбнулся:

– Слушаю! Что вам угодно? Пожалуйста! – и широким жестом показал на свой немудрёный товар.

– Да нет… – Чак покраснел, раскрыл ранец и достал игрушечного клоуна в атласном чёрно-белом шахматном костюме и красном колпаке, улыбающегося и действительно очень симпатичного.

– Вот! Не купите ли вы у меня…