Они только, взявшись за руки, запрыгнули на их теплоход, она только, закинув голову, расхохоталась, когда он спросил: как так получилось, что у нее белокурые волосы, но она не блондинка, — когда из другого, гулкого и темного мира раздался дребезжащий, сначала принятый за звук далекого трамвая, звонок. И мелькнула на секунду догадка о том, что тот ее звонок, которого она так испугалась, мог быть просто звонком будильника, она просыпалась в другую реальность, и потому прогоняла его, и потому говорила, что они больше не встретятся, — и эта мысль была такой притягательной, такой все объясняющей, что он бы с ней и остался, но повторная, уже отчетливая, уже именно телефона — серого советского дискового телефона, стоящего у него дома на кухне, — трель, окончательно вырвала его из сна, и это сладкое допущение — о ней, увидевшей его во сне, но разбуженной звонком или будильником другой реальности, растаяло. Само то место, в котором могло существовать это допущение, — исчезло. На часах у дивана было «4.32». Однако. В голове забухали молотки — сначала тяжело и медленно, затем — все ускоряясь, ибо нет ничего страшнее телефонного звонка в полпятого ночи. «Воронок!» — он уже помнил о той машине и успел подумать, что «они» всегда приходят с обысками по ночам, но звонили не в дверь, звонил телефон, и, приглушая весь этот полночный сумбур, он просто снял трубку.

— Алло, это квартира Нурмамбековых? — спросил издевательский мужской голос.

Очевидно, что это была квартира не Нурмамбековых. И сказать бы ему: «Не туда попали» да пойти спокойно спать, если бы… Если бы все было так просто. Ведь этих самых смешных «Нурмамбековых» придумал он сам. Сам их, давясь от смеха, диктовал по слогам, думая, что вот никак не произнести в один присест. Диктовал своему школьному приятелю Серому, а Серый, вот так же хихикая, записывал, и тренировался произносить: «Нурбамбе… Нурмабме…» — и вот этот издевательский голос выдал Нурмамбековых, не сбившись и не запнувшись. В школе они с Серым делали духовые ружья из обычных шариковых ручек и залепили из них бумажными катышками всю настенную таблицу Менделеева, которую потом, после вызова к завучу, пришлось отмывать. Во время учебы в Академии управления при президенте Серый, не потеряв свою лопоухость, превратился уже в Сергея, и его шея болталась в воротнике так же, как внешняя политика тех времен. Когда год назад они случайно встретились на проспекте, он представился уже Сергеем Петровичем, и Анатолий с удивлением обнаружил, что невозможные уши послушно легли вдруг по сторонам начавшей рано лысеть головы. Сергей Петрович протянул визитку — Объединенный секретариат правительства, вице–кто–то–там, — и сказал, что читает и, чуть дрогнув уголками глаз, что смеется. Закончили они предсказуемо — как всегда заканчивали в студенческие годы, несмотря на разницу в учебных заведениях и взглядах, — в подземном баре «Дон Кихот», за столом, заставленным пустыми пивными бокалами. Сергей Петрович, превратившийся теперь обратно в Серого, повторил, что прочитал всё, хоть дома и не хранит — не положено, и что смеется. Не просто, а «до усёру». Остановив на секунду качку их пивного трепа, он посерьезнел и сказал: «Толян, ты знаешь, с твоей этой писаниной ты вдруг очень быстро можешь оказаться в говне. Причем сразу по уши. Я, Толян, буду знать об этом заблаговременно. Потому что моя работа — знать. Но, как ты понимаешь, предупредить тебя напрямую не смогу. Потому что, если человек в говне, все желающие его предупредить — тоже в говне. Давай сделаем так. Тебе позвонит кто–нибудь от меня, якобы ошиблись номером. И скажет, что ты — в говне. Верней, даже не ты, а тот, кому он звонит. И ты уж сам решай, какие выводы делать. Только я тебя об одном попрошу: меня не ищи — пропалишь, бля, мою блестящую карьеру». Дальше он начал фантазировать, кого должны спросить по телефону, — «Сусанну», «Васисуалия», и очень смеялся. Вообще, отметил Анатолий, с его юмором что–то стало за время работы там. И тогда Анатолий предложил, чтобы имя звучало более–менее правдоподобно, и записал этих «Нурмамбековых», а Серый сложил бумажку и спрятал в кошелек, и снова начал объяснять, что читает и смеется, и снова — что позвонят и ничего по делу не скажут: «Скажут просто: Ицхак, например. Ну прикольно будет, если к тебе «Ицхак“ обратятся, да? Но ты не говори, что ты не Ицхак, ты, типа, промычи, а то же человеку тоже надо сказать свой мессадж до конца. Ты промычи так неопределенно. А он скажет: «Ицхак, у тебя проблемы“. И бросит трубку. И ты тогда думай, где обосрался. И смотри: повторять не буду».

После этого Серый, конечно, разобрал ручку и стрелял бумажными катышками в официантов, а когда им нужно было расходиться, внезапно протрезвел, сказал, что выйдет первым, потому что не надо, чтобы их с Анатолием видели вместе (дома не хранит, не хранит). И вот сейчас по телефону спросили, не квартира ли это Нурмамбековых, и голос был молодой — явно какой–то подчиненный Серого, причем, судя по звуку, из телефона–автомата. И Анатолий ляпнул «нет», а надо было сказать что–то неопределенное, но ведь договаривались год назад, мог и забыть. Собеседник с той стороны трубки уже говорил, не обращая внимания на «нет», на его отторгнутых Нурмамбековых:

— Ванечка, тебе тетя Алия просила передать, что ты вчера начал дело, от которого тебе нужно отказаться. Ты понял, Ванечка? Але? Але?

«Какое дело? Какое, черт побери, дело?» — думал Анатолий, не мог вспомнить Анатолий, ибо все его вчерашние дела носили сугубо личный характер. А посланник от тети Алии уже бросил трубку, и одновременно с этим Анатолий вспомнил. Конечно же. Рассказ. Слишком жестко и слишком про них. Про всех этих мразей из Audi А8. Но каким образом они узнали о рассказе? До вчерашнего утра он существовал лишь в его замыслах. С компьютера он в Интернет не выходил (здесь он поставил мысли на паузу и проверил: да, оба провода, телефонный и от домашней интрасети, болтались не подключенные). Откуда же они узнали о рассказе? Неужели, пока он гулял, у него здесь кто–то шарил торопливыми руками по клавиатуре — скачивая, а потом читая, а потом докладывая? И собирался специальный совет вот этих вот, черных, и они чесали свои бритые затылки и решали: можно пропускать или нет? И решили, что нет, нехорошо. Слишком про жизнь. Слишком как на самом деле. Слишком отдает всем тем, на чем всё и всегда держится, — страхом и мелкой подлостью. И… И что дальше? Как об этом узнал Серый? Они что, позвонили ему и сказали: у вас есть связь с Анатолием, позвоните ему и сделайте ему «айяйяй»? Но ведь он специально шифровался, специально Нурмамбековых этих придумал, чтобы они не знали ни о какой связи! Как же тогда понимать? Или его, Анатолия, проблемы больше? Или они решили начать, как они говорят, «производство»? По делу о ненаписанном рассказе? И Серый прослышал об этом, потому что его работа — все знать? Но почему они тогда решили влезть к нему в компьютер именно вчера, когда рассказ уже был написан?.. Нет, даже не так — он ведь не закончен, — просто «писан»? Как они узнали — по выражению глаз, что ли, что он что–то написал? Или они каждый день к нему приходят читать new documents в Word? Вышел кофе выпить, и они — прильнули, скачали, ознакомились. Видим. Слышим. Знаем.

И снова выплыло это душное «они», и снова волнами — паранойя, теперь уже конкретная, по поводу дела, находящегося в производстве; и Audi стояла под окнами не случайно — может, они («они»!) как раз и отслеживали его вход во двор, пока опергруппа винчестер сканировала. И это действительно складывается в хромую, раненую, больную, но логику: подъезд не проходной, двор закрытый, войти можно лишь с одной стороны, они там как раз и стояли.