Разум еще протестовал, еще кричал о том, что за литературу посадить не могут, «дискредитацию государства» шьют за интервью и статьи, но тело, подрагивая от нервной лихорадки, уже включило компьютер. Уголовное дело. «Толян, ты этой писаниной вдруг очень быстро можешь оказаться в говне. Причем сразу по уши», — думал Анатолий. А еще он думал: «Почему же ты, Серый, при всей пакостности твоей этой… службы, не можешь оказаться «очень быстро в говне“? А я, со своей «писаниной“, как ты выразился, со своими придуманными героями, сотканными из ночных прогулок и чужих взглядов, с этим вот моим смятенным одиноким профессором, с его любимым учеником, который не может понять, что античность — в прошлом, а настоящее — серое, скучное, подлое и сытое, заполненное такими, как ты, Серый, — почему я — я воспринимаюсь вами как враг? Ведь в твоей голове, Серый, про эту систему мыслей — на три расстрельных статьи. Но это под моими окнами машины, и у меня звонки в полпятого ночи. Почему, Серый?»

Если это и был протест, то — блокадный, окруженный со всех сторон молодцами с наганами. Пот леденил подмышки, а курсор уже плясал вокруг нужного файла, уже тянул его в корзину — единственная копия, — и ты неправ, Булгаков: еще как горят, горят безвозвратно! Уголовное производство. И двумя кликами мышки — «очистить корзину». Подавитесь, уроды. И сейчас осталось только очистить мозг и память от сюжета, от так удачно сложившихся слов, и не жалеть, не жалеть, ни о чем не жалеть!

Прошло восемь недель. Восемь. Время, за которое можно забыть кого угодно. Восемь. Восемь недель. Восемь недель до осени. Мы встретились весной, а сейчас лето, но еще через восемь недель будет осень. Восемь — осень — так похоже! Весь день за окном радийными помехами шуршала листва — еще одно напоминание о том, что весна отросла листьями в лето; но сейчас покойно — тополя в тихом ужасе замерли, ждут вечерней грозы, источая жару, которую накопили за день отбрасывания тени.

Время — лучший доктор не потому, что стирает блёром[3]людей, которых надо забыть. Ведь мы воскрешаем этих людей, и помещаем где–то у себя в груди, и подкармливаем воспоминаниями, и выращиваем из них карманных разукрашенных лилипутов, уже ничего общего не имеющих с жившими, и любим этих лилипутов, пока не встретится кто–то другой, живой. Нет, время — лучший доктор именно оттого, что приводит к нам на прием все новых и новых других, живых. И они открывают рты, показывают языки, говорят «Э–э–э–э!», и нам уже понятно, что без нас эту ангину не вылечить, и лилипуты лопаются, и вместо них появляется живое, теплое, капризное, несовершенное, но — куда лучше того, прежнего, и уж тем более лучше прирученных воспоминаний о нем.

За те осень недель время ни капельки не помогло мне. Никаких новых пациентов — хотя бы на уровне волнующего силуэта за рулем соседнего авто, грациозной шеи, обнаженного плеча. То есть силуэтов было сколько угодно, и мы с ними переглядывались, и мне даже улыбались — моя фрау выглядела что надо; но за секунду до того самого момента, когда душа как будто выходит из тебя и садится на пассажирское сиденье рядом с ней, а ты начинаешь творить глупости, например, гоняясь с обладательницей грациозной шеи и обнаженного плеча, игнорируя все цвета радуги, издаваемые светофором, — так вот, ровно за секунду до этого как будто кто–то клал ладошки мне на глаза, и — я проклинаю тебя, время, лучший доктор! — шептал на ухо: девушка, за рулем. Точно так же, как она, за рулем. Она тоже сейчас где–то, за рулем. Слушает свой рэп и паркуется на тротуарах. И, когда ладошка с глаз уходила, оказывалось, что та, с голым плечом, уже уехала, и я мчался дальше по рельсам моих воспоминаний. И так — восемь недель.

Что делал я это время? Пожалуй, приобрел отвратительную привычку разговаривать сам с собой. То есть — с ней. Я рассказывал ей обо всем, что видел. И пенсионер в причудливых изумрудных очках в латунной оправе, и «линкольн», крашенный в розовый цвет, и плакаты, рекламирующие выставку Энди Уорхолла, — все это обращалось в слова, начинавшиеся с обращения к ней: «Сегодня видел такого дядьку, в зеленых очках, он был похож на гнома». Пожалуй, это было формой освоения ее в пространстве моей грудной клетки, при этом дверца в этой клетке была открыта, она могла уходить в любой момент, да и, если честно, никогда туда не приходила. Я разговаривал с ней, и это было лучше, чем заниматься самоудовлетворением, барахтаясь в озерце воспоминаний и переплывая из него в море фантазий.

Мне не удавалось забыть ее, забыть тебя — я не знаю, как мне говорить о тебе, в третьем или втором лице, — мы как будто были на связи. Чем бы я ни занимался, она была рядом, где–то рядом. Я честно пытался писать и первые недели изрядно себя этим замучил — не складывалось, местоимения выворачивались из рук, как вьюны, и в языке появились как будто чужеродные формы жизни, и эти формы жизни жрали все прежнее, привычное. Ты стала как будто моим основным читателем, и я постоянно норовил изогнуть предложение так, чтобы обратиться к тебе, и, перечитав, понимал, что все это не туда, что так не пишут. Я честно попытался восстановить убитый моей трусостью рассказ — восстановить для себя, закопать его в запароленные архивы, запрятать на почтовом ящике, — но как будто язык мстил мне за мое предательство, и запомнившиеся обороты, которые, как мне казалось, будет восстановить так просто, не клеились. И я понял, что это проклятие, этот сюжет так и останется теперь в том лучшем, светлом мире, куда улетают уничтоженные файлы.

Конечно, я «пробил» квартиру, немного стыдясь того, что выведываю о тебе, — она записана на Елизавету Супранович, уроженку Кобрина. О Елизавете Супранович по гэбэшным, милицейским, жэсовским и даже вузовским каналам удалось узнать не так много: родители рано умерли, воспитывала ее в Кобрине бабуля. Елизавета Супранович закончила иняз. И — все. После учебы — никаких упоминаний. Где работает, чем занимается — неизвестно.

Конечно, я торчал под окнами — за это мне, наверное, стыдно больше всего. Торчал как шпион, как последний гэбэшный топтун, напрасно сравнивая себя с менестрелем или вагантом, — мандолины–то у меня не было, и отнюдь не петь я там собирался. Я хотел узнать, во сколько ты появляешься дома, чтобы совершенно случайно, выронив сумку с молоком и яйцами, встретить тебя на следующий день в арке у входа во двор. Но ты не появлялась у себя дома, и мне очень больно думать о том, у кого и почему ты могла ночевать все эти восемь недель. А впрочем, у тебя могла быть ночная работа или ты могла уехать в отпуск на два месяца, и, в конце концов, шпионить нехорошо.

И, видно, осознав это, Audi А8 под моими окнами больше не появлялась. И — вот это уж точно признак паранойи — я очень быстро, уже через два дня, и думать забыл о том, что заставляло меня содрогаться от ужаса. Раздражитель исчез, собака Павлова перестала выделять слюну, или что еще там делали собаки Павлова.

Ее зовут Елизавета — вздрагивающее, переливающееся имя, похожее на сказочную мелодию, которую выводит музыкальная шкатулка, сделанная бельгийским мастером в те времена, когда вещи были очень красивыми. Шкатулка, способная даже самую бодрую мелодию — какую–нибудь арийку из моцартовского «Дона Жуана» — наполнить такой мечтательной медлительностью, что получается: «Е–ли–за–ве–та». Я постоянно слышал этот «зов», этот «зав», запрятанный между тремя буквами до и тремя — после. Происходящее совсем не напоминало расставание навсегда, мы оба были уверены в том, что встретимся, что просто тянем время (зачем?). И стоило мне повесить нос, она, видно, сама не выдерживая нашего молчания, подавала мне знак, подтверждая, что сама не верит в серьезность пожелания забыть ее.