– Ты у папы спрашивала?

– Нет. Он спит.

– А я? Я что делаю, по-твоему?

Эмма пожала плечами. Не видела, в чем проблема. И ведь она – девица своего поколения, нетерпимая к любым формам неравенства, гневно отвергает патриархат и выискивает, на что обидеться, в самых невинных шутках. Но похоже, оставляет эту свою обостренную бдительность и сознательность за порогом дома. То, что я после работы тащу на себе четыре пятых всех домашних дел, явно не мешает ей спать. Больше того, она активно поддерживает коллективное усилие, призванное меня добить: никогда ничего не убирает, не знает, как запустить стирку, заполнить какую-нибудь квитанцию, сварить себе яйцо или найти лекарство в косметичке. И разумеется, никогда не отвлекает отца подобными бытовыми мелочами. Ему положены только доверительные беседы о нежных чувствах, о сомнениях в выборе школьной программы, бурные споры вокруг какой-нибудь певички, сериала или участника телеконкурса. Обалдеть, насколько ничего не меняется в конечном счете. В смысле с отцами. Их ни в коем случае нельзя отвлекать, раздражать, создавать им неудобства, перечить – ненужное вычеркнуть. У нас у всех так было. Отцы бывали потверже и помягче, любящие и не очень, душевные и холодные, но все равно тут присутствовала крупица страха, уважения к вышестоящему, подчинения авторитету, пусть и чисто интеллектуальному. Мы все это так или иначе пережили. Мы все видели, как матери по любому поводу беспокоятся, что на это скажет муж. И оставляют кучу вещей на его усмотрение, чтобы он решил, – расходы, досуг, голосование, любой выбор, даже самый личный, самый интимный. И мы все это воспроизвели. Иногда чуть-чуть иначе, но все равно. Я сама так делала. И дочь туда же – не хочет будить Стефана из-за “девчачьих проблем” и спрашивать, где спазмалгон, зато является ко мне посреди ночи, притом что завтра у меня похороны отца. С чего она взяла, что мой сон менее важен, чем сон Стефана? И вообще мое время. Моя усталость. Мое мнение. Советы. Поощрения. Предостережения. Упреки. Когда я на нее ору, она только плечами пожимает. А стоит Стефану сделать ей хоть малейшее замечание, она два дня не спит, злится на себя, что его разочаровала. Но надо быть честной. Стефан это заслужил. Он в своем роде потрясающий отец. Нежный и терпеливый. Любящий и забавный. Хоть сама я давно не смеюсь его шуткам.

Я откинула одеяло, встала и знаком велела ей следовать за мной. Косметичка стояла в ванной на подоконнике, как всегда, когда мы сюда приезжали, насколько я помню. И спазмалгон на месте, между долипраном, смектой, вогалибом, тюбиком биафина, бинтами и антисептиком. Базовый набор для выживания, если куда-нибудь едешь с детьми. Стефану и это не нужно брать в голову. И не надо думать про чемоданы и как разложить все по местам, когда мы вернемся домой. Забавно: Эмма, готовая взбунтоваться по любому поводу, никогда этого не замечает. Я дала ей таблетку, она положила ее в рот.

– Давай, дорогая, иди спать.

Она буркнула “спасибо” и вернулась в мою детскую комнату, к отцу и брату с сестрой. Я схватилась за телефон: у меня мелькнула мысль позвонить Янну. Так хотелось услышать его голос, сейчас, немедленно. Так хотелось почувствовать его губы на своих губах, на груди, животе и ниже. Я посмотрела, который час. Он, наверное, спит. И жена под боком. Интересно, они трахались перед сном? Он уверяет, что они уже давно не занимаются любовью. Но ведь все мужчины в такой ситуации говорят одно и то же, верно? “Мы пока вместе, но между нами ничего больше нет. Только ради детей. Мы уже много месяцев друг к другу не прикасаемся”. Как тяжело жить, не впадая в банальность. А я барахтаюсь ровно в ней. Влюбилась в женатого. Прихожу в ужас от одной мысли о том, чтобы бросить мужа, которого давно не люблю. Мучаюсь, представляя себе, что будет из-за меня с нашими детьми. Разрыв, развод, жизнь то с одним родителем, то с другим. Завишу от решения мужчины, с которым встречаюсь тайком и который ждет удобного момента, чтобы тоже объявить об этом жене и детям. Почему всегда получается именно так? Почему именно я завишу от его решения, хотя наши ситуации абсолютно симметричны? Почему я с собой так обращаюсь? Наверное, потому, что втюрилась в него до беспамятства. Потому что мне с ним хорошо, как ни с кем другим. И спать, и смеяться. И потому что мы разговариваем, а нас со Стефаном накрыло молчание. Наш язык стал обрывочным, конкретным, утилитарным. Практичным. Всегда ненавидела это слово. У папы оно не сходило с языка. И у мамы тоже. Как молитва. Потому-то Поль и озаглавил вторую свою пьесу “Практичная жизнь”. Ее поставили в “Театр де ля Коллин”. В кои-то веки со мной сходил Стефан. Сидел и вздыхал все два с половиной часа, что шел спектакль. А в конце бросил только: “Не понимаю, почему вы позволяете ему так с вами поступать. По какому праву?” И я не нашлась что ответить. По какому праву мой брат описывает то, что было его собственной жизнью, пусть мы и были ее частью? По какому праву выворачивает ее, как хочет? По какому праву смешивает свое восприятие с вымыслом? По-моему, вопрос можно поставить иначе. По какому праву кто-то может ему это запрещать?

Мне почудился смех на первом этаже. Я снова вышла из спальни, постояла у лестницы, прислушиваясь. Нет, мне не приснилось. Поль точно внизу. Должно быть, на диване пристроился. Но он не один. Я тихонько приоткрыла дверь в комнату Антуана. Никого. Я включила свет. Над кроватью ангелы-хранители – Pearl Jam и Red Hot Chili Peppers. На письменном столе валяются скомканные листки. Я не удержалась, развернула один. Черновик, пытался набросать речь в память отца. Потом несколько фраз зачеркнуто, и все. Дальше шли завитушки, такие иногда бездумно рисуешь на лекции или когда говоришь по телефону. И повсюду – женское имя, написанное десятком разных способов. Лиз. Имя не сразу всплыло у меня в памяти. Лиз, ну конечно. Его лицейская подружка. У нее отец покончил с собой. Ее это доконало, и Антуан, похоже, не выдержал. Тогда эта боль, это отчаяние были для него чересчур. Он еще не нарастил броню. Не созрел. Ему было всего семнадцать. Хотелось веселиться с приятелями. Он переспал с другой девушкой. Лиз ему не простила. Как она могла? Какой-то чувак, если я правильно помню, лучший друг Антуана, принялся ее утешать. Спустя год или два