Антуан перепробовал все, чтобы ее отбить, они несколько раз переспали, а потом она вернулась в объятия своего парня. Помню, однажды Антуан мне говорил, что она по-прежнему живет в этих краях. Я сложила бумажку, недоумевая, что бы могло означать это имя, написанное как будто рукой восторженного романтика-лицеиста. В сущности, Антуан с Полем были похожи куда больше, чем им казалось. Оба, каждый по-своему, прочно прилипли к этому дому, кварталу, городу. Детство и отрочество прицепились к ним намертво. Пластырь капитана Хэддока[11].

Я спустилась к ним. Они не заметили, как я вошла в гостиную. Я с минуту смотрела на них, оба корчились от безудержного хохота и утирали слезы.

– Что это вас так насмешило?

Оба развернулись ко мне с одурелым видом. Они уже даже не помнили. Просто нелепый приступ хохота, какие случаются от усталости, горя, нервного истощения. Я села рядом на диван и привалилась к Полю, пока он пытался перевести дух. Антуан напротив нас затянулся электронной сигаретой.

– Что у тебя за отдушка? – спросила я. – Ризотто со спаржей, сардины на гриле, телячье рагу?

– Почти. Ромовая баба.

– Правда?

– Правда.

Он выпустил на нас плотное облако пара, пахнущего сахаром, ярмаркой и деградацией. На миг я представила его в офисе этого его стартапа с настольным футболом, столом для пинг-понга, игровыми приставками, автоматами с конфетами, модным жаргоном, идиотскими англицизмами, тупым новоязом… но, может, я придумываю, и все это в конечном счете не такой уж дебилизм. Наверное, я старой школы, из прежнего мира. Лучше ли он, чем новый? В том, где обитала я, все расползалось по швам – стены, люди, психическое здоровье. Мне нередко казалось, что вся больница обречена, заброшена. Мы идем ко дну. Вот именно, мы сейчас все идем ко дну.

Поль встал и вышел на террасу. За окном вспыхнула зажигалка. Пламя ненадолго осветило его лицо.

– Не пойму, что он тут забыл. – Антуан вдруг посерьезнел. – Зачем он приехал, ты мне можешь сказать? На что это вообще похоже?

– Ты бы предпочел, чтобы он устранился? И что бы ты тогда говорил?

Вопрос, казалось, застиг Антуана врасплох. Редкий случай. По крайней мере для меня. Мне он всегда казался устойчивым, ясным, прямым – в отличие от старшего брата, шаткого, мутного, перекрученного. Но я наверняка ошибалась. Никто не совпадает со своим образом в глазах других. Взять хоть ту бумажку, что я нашла у него на столе. И вечные тайны во всем, что касалось его личной жизни. Хоть бы одну свою пассию нам представил. Можно подумать, он их стыдится. Боится, что мы осудим. В частности, Поль. Если он приглашал меня к себе, очередной его подружки всегда не было дома. Уехала ненадолго. Сейчас у родителей, какое-то срочное дело. На вечеринке с подружками. В театр пошла. Помнится, какая-то из них дважды за полгода хоронила бабушку. “Ну и что? У всех же по две бабушки, правда?” – заявил он.

Он сидел напротив, глаза закрыты, голова запрокинута. Вроде бы задремал. Я машинально стала рыться в куче бумаг, которыми был завален журнальный столик. В больнице, несколько дней назад, та же куча высилась у кровати отца, на тумбочке. Мама перенесла ее сюда, не разбирая. Сил не осталось. Несколько газет, пара-тройка журналов, старый пожелтевший детектив, медицинские выписки, рентгеновские снимки, тетрадка в клеточку и папин телефон. Я включила его. Попробовала набрать пароль – свою дату рождения. Бинго. Тот еще пароль. Кто бы говорил: мой собственный айфон отвечает на день рождения Эммы. И все-таки меня это тронуло. В этом было что-то удивительно сентиментальное, совершенно не вяжущееся с нашим представлением о папе. С тем, что он считал нужным или был в состоянии выказать. Похоже, у него столько всего накопилось в душе за эти годы. Все эмоции, все чувства запер на два поворота ключа. И они давно уже прорывались сбивчиво, внезапно, обрывками. Синдром скороварки.

Я пошарила в телефоне. Эсэмэски были в основном адресованы маме, а ему самому, кроме нее, почти никто не писал. Мы с Антуаном редко использовали этот номер, разве что спросить, как он думает, что маме лучше подарить на Новый год или на день рождения – причем не сомневались, что вопрос тут же будет задан заинтересованной стороне, и прощай все сюрпризы и уловки.

Я открыла фотографии. Их было совсем немного, большинство прислала я. В основном трое моих детей у берега моря или какого-нибудь памятника, или попросту в саду, в детской, в гостиной. Антуан время от времени слал ему фото из тех мест, где побывал в командировке или в отпуске. Главным образом оттуда, куда папа возил нас в детстве на каникулы. Пиренеи. Канталь. Дордонь. Ардеш. Иногда, если ездил за границу, фото какой-нибудь вывески с нашей фамилией. Фабрика люксовых часов в Лондоне, магазин скандинавской мебели в Берлине, модельер в Нью-Йорке, мясная лавка или парикмахерская в Копенгагене. Я пролистнула несколько фото – и вдруг застыла. Наверно, изменилась в лице. Антуан спросил, что случилось.

– Ничего, ничего, – отмахнулась я, разглядывая две фотографии.

Неправда, нечто и впрямь случилось. Я увеличила фото – никаких сомнений. Поль у отца в больничной палате. Я взглянула на даты. Первое снято за полтора месяца до смерти. Второе – еще через три недели. Значит, застал последние проблески сознания у отца, потом был только паллиативный уход. Потом, приходя к нему, мы сидели у постели человека, который, в сущности, был уже не здесь, который крепко спал или плавал в тумане, исхудал, быстро превратился в скелет, он как будто постепенно исчезал у нас на глазах. Я долго рассматривала эти два фото под любопытным взглядом Антуана. Изучала детали. Цвет стен, модель кровати, одеяла, вид за окном, ракурс. Все точно. Эти фотографии отец в самом деле сделал, лежа в той кровати, где провел последние недели жизни. В той самой, где и угас уже шесть дней назад.

– На что ты там смотришь? У тебя лицо перевернутое.

– Ни хрена себе!

– Что такое?

– Поль.

– Что Поль?

– Он приходил. В больницу. Навещал папу. По крайней мере дважды.

Антуан, перегнувшись через журнальный столик, выхватил у меня из рук телефон. Тоже всмотрелся в эти две фотографии, потом пролистал дальше. Я знала, что он ищет. Свои фото. Ему ли не знать, что не найдется ни одной, никаких шансов. Разве что сам отцу прислал. И со мной то же самое. Мы ни разу не видели, чтобы отец взял в руки телефон и запечатлел наши тревожные, унылые лица в те часы, что мы сидели у его изголовья, не зная, о чем говорить, не умея его приласкать, потому что нас этому не научили, даже Антуана, с которым родители обходились помягче – но не