Тысячи голосов подхватили песню.

Пулеметными очередями и прикладами нас загнали в бараки.

Первого мая нас не выпускали из бараков. Над лагерем непрерывно шла наша авиация. Долетали раскаты артиллерии — бои шли в 60 километрах от лагеря.

К вечеру внезапно разбежалась внешняя охрана. А с внутренней мы расправились сами. Мы отвели душу…

Третьего мая вернулась внешняя охрана, но немцы не решились войти в лагерь — у нас появилось оружие, и мы были готовы к бою.

К этому времени относятся события, которые взволновали весь лагерь.

К самым воротам прорвались три американских танка. Внешняя охрана вступила с ними в бой. Один танк был подбит. Два другие, забрав экипаж подбитого, ушли.

Боем воспользовались наши товарищи — Иван, Петр и Николай. Фамилий их я не знаю. Они бежали из лагеря, пока длился бой, прятались в развалинах. А потом, когда американцы ушли, проникли в подбитый танк.

И вот внезапно ожил мертвый танк: из орудия и пулеметов он открыл ураганный огонь по фашистским укреплениям. Среди немцев началась паника.

Шум боя, видимо, услыхали американцы: вернулись два танка, с ходу вступили в бой. Потом один танк остановился около подбитого, забрал наших товарищей и ушел. Дальнейшая судьба этих смельчаков мне неизвестна.

Этот короткий бой вселил в наши сердца уверенность: скоро избавление.

4 мая из облаков вынырнули истребители и на бреющем полете пролетели над лагерем. Мы увидели: красные звезда на крыльях. Наши!.. Родные. Долгожданные!..

— Ура-а! — кричали мы.

В воздух летели шапки. Люди плакали от счастья, обнимались.

Ко мне пришли Свинаренко и Костин.

— Надо уходить! — сказали они. — Охрана опять разбежалась. Но к лагерю подходят американские танки. И кто знает, что будет…

Мы и еще несколько товарищей успели выбраться из лагеря до прихода танков союзников.

А уже через час на вышках лагеря стояли американские часовые. За ворота никого не выпускали.

Ночь нас застала в брошенной сторожке лесника-тирольца. Мы спали на сене, пахнущем чебрецом, и это был запах далекой родины…

Свобода!

Утром 5 мая я проснулся один. Мои товарищи ушли на разведку и больше не вернулись. Так я и не знаю, что с ними случилось.

Дальше идти я не мог — опухли ноги. В доме лесника было достаточно продуктов, одежда. День проходил за днем. Никто не появлялся в сторожке лесника. Странное оцепенение нашло на меня: я вроде бы жил наяву и в то же время спал — сказалось страшное напряжение последних месяцев.

Иногда я выходил на поляну, ложился на спину, смотрел в небо. Иногда пролетали самолеты — наши, американские.

И вдруг с неожиданной остротой я начинал думать: Ведь это свобода! Неужели я свободен? Неужели больше нет лагерей, охранников, вечного ожидания смерти?»

Мне начинало казаться, что все, что происходит со мной сейчас — неправда, сон, я сплю на своих нарах…

Но ярко светило солнце, пел соловей в роще, пролетали в небе самолеты.

«Нет, я свободен! Свободен! Свободен!» — кричало все во мне.

Так прошло четыре дня. На пятый в сторожку пришли одиннадцать бывших военнопленных, которые вместе с нами выбрались из лагеря и все эти дни плутали в лесах. Они сказали мне, что из лагеря американцы никого не выпускают, готовится эвакуация пленных куда-то на запад. А мы сейчас находимся в нейтральной зоне.

— Надо драпать, — сказали они. — А то угонят к американцам. Хрен редьки не слаще.

10 мая мы вышли на дорогу, ведущую к Вене. Меня подобрала санитарная машина, принадлежавшая 16-му эвакогоспиталю. База госпиталя находилась в Венгрии. Мы ехали в местечко Кальт.

За границей

Среди родных советских людей, окруженные заботой, мы, бывшие военнопленные, в госпитале проводим первые недели как бы в полусне: все непривычно, все кажется нереальным — и человеческое отношение, и русская речь, и белые простыни, и, самое главное, сытный армейский паек. Но люди так изголодались, что многие достают пищу дополнительно у венгров. И вот — несколько смертных случаев на этой почве. Чуть и я не умер тогда, достав на кухне у знакомого повара буханку хлеба. Хорошо, что сам сознался, срочное медицинское вмешательство вернуло меня к жизни.

Прошло два месяца. Я поправился, окреп, я уже не был ходячим скелетом.

В июле меня и еще несколько человек перевели в Первый образцовый офицерский госпиталь, расположенный в Братиславе, в Чехословакии.

Мы ехали через Европу, которая уже два месяца не знала войны. Тогда впервые я увидел города, разрушенные авиацией, толпы людей, которые возвращались домой, не зная, что их ждет там. Частые остановки. Всюду колонны машин, военная техника. Музыка, цветы, слезы, улыбки. Все перепутано, но все живет уже миром, устремлено к мирной жизни, за которую заплачено столь жестокой ценой.

Проезжаем Будапешт. Понтонный мост через Дунай. Здесь огромное скопление машин. Но нашей, с красным крестом, уступают дорогу.

Наконец — Братислава. Жизнь еще не вошла в колею. Не убрали с улиц трамваи, валявшиеся на боку. Много разрушений.

Под госпиталь новые власти отдали уцелевшее огромное здание бывшего министерства финансов Чехословакии. Большие светлые палаты, покой, замечательный уход.

Вот здесь у меня и сдали нервы. Я заболел. Врачи поставили диагноз: сильнейшее нарушение центральной нервной системы. Я не понимал, что со мной происходит, бредил, не спал, плакал, меня преследовали кошмары: Маутхаузен, Гузино № 2, Абэнзэ. Все проходило перед глазами: замученные товарищи, штабеля трупов, пересыпанных известью, вновь у меня на глазах вспарывают живот брату, слышу немецкую речь… Я начал бояться самого себя…

Меня перевели в отдельную палату. Назначили особое лечение. Через месяц я поправился. Тогда же написал два письма на родину. Спрашивал, жива ли моя семья. Ответа не последовало. Я не знал, что еще ожидает меня на родной земле…

Нас перевели в Брно. Октябрь 1945 года. Медицинская комиссия. Я получаю на руки документ: «К военной службе не пригоден. Направляется в распоряжение райвоенкомата по месту жительства».

Началась демобилизация.