Шрифт:
Интервал:
Закладка:
4
…Но пусть я буду тем, кто любит,
Ведь тем, кто любит, во всем простор…
Гр. Полхутенко. Вещь
Южно-Сахалинск изнутри серый, особенно в туманные дни. на дворе конец июня — не самое лучшее время для путешествия по острову. еще холодно, как в средней полосе весной, не ожили лучшие из растений и не нагрелись воды озер и заливов. я жила в разных городах и знаю, как терпко привязываешься к таким местам, в которых для туристов нет толком ничего примечательного, лишь потому, что на этом углу вы с друзьями впервые попробовали незаконно купленное пиво за тридцать рублей, а под той ивой до хрипоты спорили о том, что такое хорошо, а что такое плохо. я бы хотела впустить в себя чужие ощущения от однообразных улиц, идущих под горку, и от странных белых стен, тянущихся вдоль очередной военной части, расположенной посреди города. так ведь гораздо легче — если кто-то перегрузит тебе по блютус свою любовь.
на мне ярко-розовый водонепроницаемый плащ, и я чувствую себя неуместно. все прохожие одеты в приглушенные темные тона. я как попугай, которого здесь быть не должно, думаю. я здесь не вожусь, не надо, маша, притворяться. но, осаждая себя, маша все же надеется на миг почувствовать себя своей.
снова звонит телефон. номер не опознан. некая тетя Оля предлагает присоединиться к ней и вместе поехать к морю. я соглашаюсь.
она подбирает меня на парковке у торгового центра. красная «Тойота 4Runner», леворульная, как и все машины здесь, с открытыми окнами. хорошо выточенная ветром, скуластая женщина лет шестидесяти курит прямо в салоне. играет музыка восьмидесятых. на задних сиденьях вязаные коврики, на одном из которых я пытаюсь умоститься, контейнеры с бутербродами, сваленные как попало, термос катается из стороны в сторону, и я хватаю его, когда он подбирается к краю.
неловко молчу. в окнах пейзаж из «Рыбки Поньо» и «По ту сторону океана». я в мультике. сопка за сопкой, груди земли множатся на горизонтах, то синея под облаком, то исчезая в тумане. огромные лопухи выпрыгивают на обочину и похожи на унылых танцовщиц, теряющих форму тела и обретающих форму собственных ушей. корейцы, которых японцы держали здесь в рабстве, научились готовить из стеблей этих растений салаты.
— не хочешь спросить, куда мы едем? — улыбается женщина, рассматривая меня в зеркало заднего вида.
— не очень, — смеюсь я, — я вам доверяю.
— она мне доверяет! ты хоть знаешь, как меня зовут?
я киваю, мол, конечно, но тут же начинаю сомневаться. вдруг не Ольга, вдруг другое?
— почему вы меня позвали? и откуда вы вообще меня знаете?
она хмурится.
— я тебя вообще-то не знаю.
— не знаете?
— нет. я знаю твою бабушку и ее подругу Риту. они сказали, ты приедешь и тебе нужна помощь. а мне все равно делать нечего, так что я согласилась.
— а они сказали, зачем я приехала?
— нет… — у нее был упругий «тэ», которым заканчивалось слово. такой, словно на крышечке буквы, обозначавшей этот звук, установлен батут.
я объяснила, хотя она меня не спрашивала.
— м-м-м, Витя умер… его я тоже знала. но плохо. он был меня сильно старше, и мы почти не общались. получается, хотите все ниточки перерезать, так сказать?
— они хотят. точнее, они уже все, что могли, перерезали. сказали, в жизни больше сюда не полетят. поэтому оформили доверенность на меня.
— слушай, ну еще бы. они уже такие старики, такой длинный перелет — это стресс.
— знаю. и квартиру, за которой никто не ухаживает, продать вполне логично. только что-то мне не нравится.
— чего, задешево слишком решили отдать?
— дешево, конечно. эту рухлядь на окраине дороже и не купят. но это последнее, что у нас осталось на острове. продам, и словно нас здесь никогда и не было.
тетя Оля задумалась. машина виляла по тонкой дорожке, пронизывающей равнину, окруженную сопками. вдали показалось море, и мне стало невыносимо одиноко. запрыгала и зацокала крохотная область меж ребер, над желудком. не знаю, это ли чувство называется «сосет под ложечкой», похожее на голод, но едкое, словно болит выросшая отдельным органом из плоти и крови задетая душа.
мы вышли из машины и двинулись по пустынному пляжу. тетя Оля снимает ботинки, подкатывает парусиновые штаны и идет по кромке воды, не уворачиваясь. она ищет целые ракушки — вдруг вынесло на берег штормом. пляж обмотан кинолентой водорослей. она висит на гигантских стволах деревьев, раскуроченных одичавшей водой. любопытство вставить ее в проигрыватель. а ракушек мало. все собрали, говорит. снимай свои тоже. закалка!
я падаю на песок и стягиваю туго зашнурованные «мартинсы». у этой женщины подтянутые икры, как у бегуньи. она озорно смотрит на меня, стоя под солнцем. можем наперегонки или посостязаться в собирании гребешков. я киваю и, сбросив с себя рюкзак и плащ, забегаю в воду. на миг все тело сводит судорогой, но, сразу же расслабившись, оно привыкает. влажный песок проглатывает ступни, волна вымывает их из плена. тетя Оля берет меня под руку и говорит:
— не грусти. а то попа не будет расти.
она показывает мне хороший кадр: песок застыл, напитавшись очередной волной, отражая небо. эта ледяная рефлексия задерживается всего на пару секунд — вот уже солнце высушивает и нагревает время, запрещая ему разбрасывать где попало двери в параллельное.
— спасибо, — говорю я. — а вы тут не чувствуете себя на краю света?
— я здесь чувствую себя в центре света, в самой устойчивой его середине. а ты?
— вообще ничего не чувствую.
скорее, здесь я понимаю, как кругла Земля. и в этом не то чтобы совершенство, но какой-то законченный, устаканившийся характер, с которым я никак не могу соперничать. мой взгляд бегает и не мирится с собственной невсеохватностью. я себя раздражаю. я хочу почувствовать родину — мифологему. и не могу. не могу.
— у меня есть кое-что для тебя, кстати.
мы усаживаемся на выброшенное морем дерево. кора сточена, оно похоже на бивень мамонта или гигантскую слоновую кость. ivoire. она достает контейнеры и раскладывает бутерброды на покрывало. вот, угощайся. но это не все. сейчас.
она выуживает из сумки потрепанную тетрадку, которая похожа на неправильно выстиранную, полинялую военную форму. цвет хаки. бледный хаки. и протягивает ее мне.
— что