— Ты хочешь, чтобы я легла с тобой в постель? – ошарашенная таким откровенным издевательством и унижением, переспрашиваю я и, наплевав на предосторожности, взвинчиваюсь на ноги.

На этот раз генерал почти не хмурится, как будто заранее знал, что сломить мое сопротивление будет совсем непросто. Надеюсь, он так же готов к тому, что я не собираюсь доказывать что-то таким низким способом.

— Я хочу знать, стоишь ли ты моих хлопот. – Он разводит руками и снова собирает ладони клином, задумчиво почесывая указательными пальцами выразительный свежий шрам на подбородке. – Разве у вас на Севере принято покупать лошадь с закрытыми глазами?

— Я не лошадь, аэ’рим, и мы не на базарной площади.

— Поверь, - Тьёрд ухмыляется, - я очень хорошо понимаю, что ты не лошадь, иначе уже давно поучил бы тебя покорности плеткой. И не все ли равно, где мы, если только я готов купить то, что ты так неумело продаешь?

— Я не…

— Ну хватит.

Генерал так внезапно оказывается на ногах, что я даже не понимаю, как это произошло. И он не дает мне долго над этим думать, потому что грубым толчком прижимает к стене, чуть не раскатывая по камням слоем тонкого теста. Я пытаюсь вырваться, но ровно до того момента, пока он не сдавливает мою шею железной рукой. Не душит и не причиняет боли, но я понимаю, что любой моей неверный ответ может стать последним, и Тьёрду не придется прикладывать для этого никаких усилий. Потому что я – та несчастная ворона из башни, и он с таким же безразличием превратит меня в прах.

— Ты утомляешь своим нарочитым безрассудством, женщина, - со вздохом говорит Тьёрд, и запросто, пользуясь беззащитностью жертвы, коленом раздвигает мои ноги. – Что не так с твоим непонятным мозгом, что ты не можешь принять тот факт, что я не собираюсь делать красивый жест и спасать тебя просто так, ради какого-то сказочного благородства? Что мне все равно, будешь ли ты дышать в ближайшие пару десятков лет или умрешь завтра, освободив мое будущее семейство от целой кучи хлопот и лишнего рта. Прямо сейчас единственный человек, который может тебя спасти – только ты сама. Так в чем же дело?

У всего есть предел.

У боли, после которой тело словно немеет и перестает чувствовать, даже если заживо сдирать кожу.

У надежды, после которой мир надолго становится черно-белым.

И у страха.

Я только что переступила свою черту, за которой огромная выжженная пустыня моей веры в людей, в то, что добро и справедливость всегда сильнее зла. Пропасть, по которой генерал гонит меня плеткой.

— Ладно, - он смотрит на меня с таким пренебрежением, что после нашего разговора, если буду жива, потрачу ночь на то, чтобы соскрести с себя грязь этого взгляда. – Там, откуда я пришел, мужчина может иметь столько жен, сколько сможет прокормить и еще столько же наложниц.

— Это законы гнилого мира, - кое-как бормочу я, лишь спустя мгновение понимая, что за одно это меня можно выпотрошить.

— Это законы разумного и рационального мира, - без видимой злости отвечает Тьёрд. – На случай, если у жен не будет детей, подойдет один из бастардов.

— Разве не важнее законный наследник?

— Здесь у вас вся эта чушь с кровью, законами… - Генерал брезгливо морщит нос и тут же продолжает: - Как бы там ни было, я готов взять тебя наложницей и сделать так, чтобы ты ни в чем не нуждалась. Ты будешь под моей защитой и даже безумцу не придет в голову тронуть хоть волос на твоей голове. Взамен на это я рассчитываю на твое послушание, принятие своего положения и довольство тем, что, как бы там ни было, я дам нашим совместным детям все и даже больше, чем все.

— Но они все равно будут… - Пытаюсь сглотнуть, но воздух перекрывает дыхание. Я отчаянно, на исходе сил, пытаюсь не унизиться еще больше, но потом просто сдаюсь и хриплю: - Они все равно будут бастардами, а я не буду законной женой.

Тьёрда искренне удивляет мое недовольство. Настолько, что он даже разжимает ладонь - и мой подбородок обессиленно упирается в грудь. Если бы не колено генерала, бесстыже втиснутое между моими ногами, я бы попросту сползла на пол, еще раз потешив его самолюбие своим беспомощным видом.

— Даже твоя сестра, которой было что предложить, не торговалась так рьяно – насмехается бессердечный монстр.

— Она мне не сестра.

— Мне плевать, - отмахивается он.

Оценивает меня взглядом, без особого интереса пропускает шею, грудь, талию.

Задерживается на животе.

Слишком долго, чтобы я не начала подрагивать от плохо предчувствия.

— Пожалуй, я забыл о самом важном условии, - не глядя мне в глаза, Тьёрд запросто петляет пальцами в хитрой шнуровке корсажа, которая предательски подается его намерениям. – Честность. Всегда и во всем.

Пытаюсь вырваться, пытаюсь сделать хоть что-нибудь, чтобы избавить себя от чего-то гораздо более страшного, чем позор наготы перед не-мужем.

В конце концов, последние сантиметры ткани он просто рвет.

Слезы унижения хлещут из моих глаз, когда участь навсегда испорченного платья постигает и нижнюю сорочку.

Холодные стальные пальцы жестко очерчивают линию шрама внизу моего живота, и бесчувственный голос выстуживает очевидными выводами:

— Я надеялся, ты умнее, кхати.

Тьёрд убирает ногу, позволяя мне упасть. И когда я, судорожно сжимая на груди рваные края ткани, даже не трудится потешить себя моим окончательным падением.

— Мне не нужна бесплодная потасканная дикарка, - совершенно спокойно озвучивает мой «приговор».

Я же, собирая остатки гордости, со злостью бросаю ему в спину:

— А мне слишком мало быть просто твоей игрушкой и племенной кобылой, убийца.

— Одевайся, - как будто и не слышит моих слов он. – Я обещал императору, что привезу тебя к нему.

Я снова остаюсь одна в комнате и, хоть времени совсем нет, позволяю себе слезы.

Я думала, что пик моей боли случился в тот день, когда в Красном пике появился Геарат – через год после смерти отца. Я не могла понять, почему мама, которая плакала и умоляла положить ее к нему в гроб, уже через год допустила до себя другого мужчину, еще и такого мерзкого.

Потом, когда в один из вечеров, когда мы вместе сидели за обеденным столом - и Геарат ударил меня за то, что я отказалась ему прислуживать, а мать промолчала в ответ, я поняла, что мне больнее, чем в прошлый раз.

Потом мать умерла, и я осталась совсем одна. Мне хотелось умереть следом, потому что тогда я просто не знала, как пережить одиночество.

Через несколько лет, когда отчим решил обезопасить свои право владеть землей, я три месяца ходила по тонкой грани между жизнью и смертью, надеясь, что богам будет угодно прекратить мои страдания и позволить мне воссоединиться с родителями. Но они сохранили мне жизнь, за цену ежедневной боли от унижения, от осознания, что каждый пень на Севере знает о моем позоре, и ни один мужчина не захочет взять меня женой.