И всегда теперь станет ходить через болото и бараки, чтобы обойти ту пятиэтажку. Она будет сидеть в комнате одна, поджав под себя колени, и ждать, когда те милиционеры придут ее убивать. И по утрам теперь будет оставаться до школы одна. А как? Она ведь совсем не успела подготовиться. Ей никто не говорил, что так может быть. Что ты идешь по улице, идешь, шутишь, а потом – р-р-р-раз! И Аньки больше нет. И не к кому пойти. Зачем она пришла во двор?

– Лооорд! Лооорд!

А зачем она зовет Лорда? Он же не будет с ней в комнате сидеть, а одной нельзя.

– Лоооорд! – сквозь слезы позвала она в последний раз. И ей показалось, что с лоджии педиатров донеслось скуление. – Лорд, это я! Я боюсь!

Пес заскулил, завизжал, поднявшись во весь рост. Высокий, выше рам, голова упиралась в потолок. Саша видела, как этот огромный и тощий дог топтался в лоджии на задних лапах, высматривая ее.

– Скучно, поди. Ишь, как ревом ревет. Друзья вы с ним были, да?

Саша обернулась – рядом стоял муж дворничихи. Тот самый, с огромной седой бородой, в черном длинном пальто и с лопатой. Борода у него уже была даже не белая, а желтая. Саша его давно не видела, может быть, год или два, он весь за это время пожелтел.

– Друг? – спросил дворник еще раз.

Саша убежала. Вылетела из своего двора и уперлась глазами в Анькин дом. Она не пойдет. Она боится. Всё бы отдала, чтобы Анька никуда не уехала. Пусть Саша даже не будет с ней видеться, но у нее останется надежда. Она будет знать, что Анька рядом.

– Эй! Это ты? Эй!

Кто-то кричал ее издалека. Саша оглянулась – крик шел из 40-го дома. Страшный 40-й дом. Да это же Саня!

– Саня!!! Са-а-а-а-а-ня, можно к тебе?

Она уже неслась на голос. Остановилась в его дворе, прямо у той карусели, где Саня несколько дней назад стыдился и ждал, когда выглянет мама.

– Можно к тебе? – еще раз попросилась Саша, убедившись, что из окна выглядывал Саня.

На их лоджии одна оконная ставня не была застеклена, ее затянули от комаров то ли марлей, то ли тюлем, да так и оставили. Саня просунул голову под марлю и кричал на холоде. У Саши тоже всегда одна ставня была без стекла, и она сама тоже дома просовывала.

– А ты как?

Саша не услышала:

– Можно к тебе?

– Ко мне? – Саня выглядывал в одной то ли рубашке, то ли пижаме. – Так меня мама заперла. Третий день уже запирает.

Саша была поражена. Как это – заперла? А если пожар? А если Саня увидит, что в окно к нему лезут воры? Бедный Саня. Она смотрела на рыжего парня с исплаканными глазами, торчавшего на холоде по пояс из окна. Весна, но холодная же весна.

– Ты в комнату иди! В комнату! Простынешь ведь! – крикнула ему Саша.

– Аааа?

– Простынешь, говорю, – повторила Саша, а про себя подумала: «Или выпадешь».

Она повернула к своему дому. Вот телефонная будка. Она сейчас позвонит маме, и та скажет, что делать. Может, надо к ней поехать в училище? Саша сможет, Саша найдет дорогу. У нее и деньги есть на звонок. Она одной рукой стала искать в кармане ранца мелочь, а другой потянулась к трубке. Автомат не работал. Провод на месте, рычаг на месте, когда рычаг нажимаешь, раздается щелчок. А звука нет. Она вышла из будки. Можно подняться к Сане и посидеть под дверью. Не так страшно. Он хоть и внутри, но живой. Если ее схватят, Саня услышит.

– Эй!

Снова он ее кричит, показывая, чтобы подошла поближе. Наконец крикнул:

– Вторушины всё вывозят. Я видел, они грузили вещи. Слышишь? Вещи грузили. И Женю увезли. И мама ихняя. Слышишь? Уехали они!

Нет, Саша не слышит. Анька уехала?

– А Анька?

– Ее не видел.

Саня, видимо, замерз. Он помахал ей и ушел в комнату. Саша побежала к Анькиному дому. В сапогах хлюпала грязная жижа, уже промокли носки и колготки, а липкие песчинки холодили пальцы и неприятно обдирали кожу. Нога и бок в грязи. Ну и что? Может, еще остался кто-то? Нет, она не верит, что тетя Лена, дядя Валя так быстро уедут. С чего бы им уезжать? Она сейчас всё выяснит. Может, Анька дома как раз сидит, если Саня ее не видел? Осталась ждать. Саша прибежит к ней и всё расскажет. Как ей страшно было тогда оставаться под пулями с Анькой и как страшно теперь оставаться на Лесобазе без Аньки. И без ее родителей. Без бабы Тони. Куда она пойдет? К кому? Кому она еще нужна?

Дверь в подъезде открыта и подперта кирпичом. Значит, совсем недавно носили что-то большое. Она забежала внутрь и встала перед глазком – вдруг Анька прямо сейчас смотрит на нее в глазок и оценивает, впускать или не впускать.

– Это я! Аня, это я!

Саша стукнула в дверь сапогом – и она тут же плавно открылась – не заперто. Дверь была вся грязная. Вторушины после очередного воровства поставили железную дверь с засовами во все стены. И всегда закрывали ее, не было такого, чтобы кто-то забыл запереться. Особенно когда фанерку вставили. Саша прислушалась – внутри было тихо. Только понесло из квартиры не то холодом, не то странной, с привкусом вьюги, свежестью.

– Это Саша! – повторила она еще раз. Наверное, Анька дома. Если ей ногу прострелили, она же не ходит. Вот и не закрыли на замок, чтобы ей не надо было вставать. Саша потянула железную ручку на себя и заглянула в квартиру.

«Мамочки!» – сказала она тихо и уже хотела убежать, как услышала рык бабы Тони:

– Кто тама?

Саша вошла в прихожую – всё было разворочено. Шкаф сломан, оборваны обои, на полу валялись бумаги, обрывки газет, сплющенные коробки из-под обуви, грязная тряпка из Жениного платья. Баба Тоня сидела одна на диване в том же халате, под которым виднелась та же замусоленная ночная рубашка. Волосы у бабы Тони были растрепаны, гребень, которым она обычно убирала их назад и закрепляла на макушке, висел, запутавшись в волосах, над виском. Диван будто драли кошки или ковыряли крючьями. На полу валялись баночки с косметикой, лекарства, из одного тюбика крем выдавлен, на тюбике и белой массе остался едва видимый след ботинка. Стекла на балконе выбиты. В комнате и