без нее Анька. Заросла ли нога? Отпустили ли ее? Всё бы отдала, чтобы кто-нибудь к ней сходил. Но стыдно. Анька не простит. Саша – трусиха, зачем Аньке такие друзья? С этими мыслями она съела и бутерброд, и сгущенку, которую бабушка дала ей прямо в банке. Поев, захотела включить телевизор. Может, там дневной мультфильм? Потом вспомнила, что у бабушки нет телевизора. Был, но очень старый, не работал, бабушка ходила смотреть кино к ним.

– Ложись, голубушка. Давай, полежи… – услышала она как будто сквозь сон. И вправду – она уже лежит в одежде на бабушкиной кровати, прямо поверх покрывала. Бабушка вытаскивает из-под нее одеяло, снимает штаны, свитер с вишенками. Саша хочет ей что-то сказать. Что потом надо сходить к Аньке. Потом, когда проснется… Но уже не может открыть рот. И глаза закрыты. И только тупой рев в груди: «А-а-а-а-а-нька!!!»

– … а он мне говорит – вы туда не ходите, там сейчас его бабушка. Потом, говорит…

– Так я же говорила, что это из ихнего класса пацаненок сгорел.

– Ну так и я сразу поняла, что он. А прокурор-то мне говорит, мать пьяная валялась в коридоре. Он ее тащил, тащил. В коридоре упала, до квартиры не дошла. Парню стыдно. Он ее домой не смог затащить… Такая баржа, конечно. Вот и поджег.

– Батюшки! Батюшки! Господи Исусе!

– Прокурор-то мне и говорит… ну этот, Володя или как его там? Говорит, поджег парнишка-то да и на улице стоит. Как барак вспыхнул, народ подбежал. А бараки-то там опилками и внизу, и в крыше утеплены, и стены опилками вымазаны… В два счета вспыхнул. Я на работу когда бежала, дом уж весь горел.

– Батюшки!

Саша открыла глаза и посмотрела через себя назад. Она по-прежнему лежала на сетчатой кровати. В прихожей разговаривали мама с бабушкой. Мама раздевалась. Вот она расстегнула сапог на ноге. Это левый, в правом молния расходится и заколота булавками, ее аккуратно, по частям надо расстегивать.

– Горит дом, а он стоит и смотрит. Когда уж совсем всё в огне стало, он как заорет: «Это я! Я поджег!» А потом туда, прям в огонь. Бежит и кричит: «Мама! Мама!» Там какие-то мужики за ним кинулись, да куда уж? Всё горит. Он к себе в квартиру бросился. Видно, загорелся сразу. Шапка, пальто загорелись. Бежит, у него голова в огне, спина в огне. Темно еще утром было, в окна всё видно. Представляешь? Я же видела самый конец. И сразу поняла, что это он. Пожар, сам маленький, едва голова с плечами из-за подоконников видна, бежит. Сначала его в одном окне было видно, потом – в другом. Спина загорелась сразу, потом голова… Видим в окно – он то наклонится, то встанет. Мать поднимает. А как руки вспыхнули, так уж и не видно больше его было.

– Батюшки Исусе! – шептала бабушка.

Максимка! Саша зажмурилась. Ведь это Максимка же! Она сначала слушала, как кино. Будто мама кино рассказывает. Не сразу поняла, что про Максимку. Если она сейчас закричит, они нависнут над нею, станут успокаивать. Будут врать, что она не так поняла, что это другой мальчик сгорел. Полезут под одеяло, начнут ее обнимать, целовать, а она не хочет. Она хочет, чтобы никто ее не трогал. Чтобы не прикасались. Чтобы одной вот так, всю жизнь, навсегда, камнем остаться под этим одеялом. Ничего не сказала. Слезы молча вылились. Она лежала тихо.

– Бабушку как раз туда привели, она не знала еще, поди. Ну, в общем, сказал он, что не до нас им. И что и хорошо: будет время с ребенком поговорить. Они придут за нами, как там освободятся. Пришлют.

– А что ей сказать-то?

– Ну так и сказать, что обозналась. Убьют ведь.

– Да не убьют, ты че мелешь?

– Сказал мне сам! Прокурор этот и сказал. Вы, говорит, Лариса Васильевна, постарайтесь, чтобы хоть про милицию не говорила. Ну нельзя! Мол, он же по-доброму. Говорит, житья нам потом не дадут. У Вторушиных квартиру разнесли. Налет был. И они все знают, что это их милиция запугивает. И ничего не могут сделать.

– Не могут. Да не хотят! Все в одной связке. Суки…

Они замолчали. Квартиру обнесли у Аньки? Снова? И чего к ним так воры повадились? Два раза были… Саша еще бы долго так лежала, но от слез пошли сопли. Стало совсем невыносимо дышать, да и мокрый нос сильно зачесался. Она тихонько шмыгнула – мама с бабушкой сразу к ней подскочили. У обеих были некрасивые, неприятные улыбки.

– Проснулась? Долго спала-то. Кушать не хочешь? Домой пойдем? – мама старалась говорить бодро.

Саша задрала голову и посмотрела за спинку кровати. Там, склонившись над ней, стояла бабушка с бутербродом в согнутой руке.

– Ох и задала же ты! Выдрыхлась, поди, на всю ночь? А завтра в школу пойдешь… – бабушка погладила ее по спине. Саша посмотрела на маму.

– Ну да, в школу. Заждались тебя там. Больше нельзя пропускать. Бабушка тебя отведет, а я сама заберу. Я уже и отпросилась с последнего урока.

Сказав это, мама тоже погладила Сашу. Но по голове. Сверху вниз, сверху вниз. Саша отвернулась к стенке. В школу она идти совсем не хотела. Но сил объяснять нет. И почему-то даже нет сил спросить, что же произошло дома у Аньки. И где сама Анька? Лежать в больнице столько дней с простреленной ногой? И что с Максимкой? Она правильно поняла, он сгорел? Надо спросить, надо… Но глаз не открыть. Закрыла – и будто попала головой в тяжелый плотный песок, который всю ее обтек и не дает пошевелиться. Саша вспомнила вдруг про Гоголя. Им учительница трудов рассказывала, что его закопали живым. Ну, ошиблись, он еще живой был. А потом выкопали зачем-то и увидели, что он в гробу ворочался. Наверное, весь он был засыпан землей. Комья бросают сверху лопатами на крышку гроба, земля летит в лицо, забивает глаза, нос, рот. У Гоголя был длинный нос…

– Вставай. Вставай, золотце. Опоздаешь в школу. Надо идти.

Саша открыла глаза – бабушкины обои. Осмотрелась – ее потолок, где прямо над подушкой сошел ровным треугольником кусок штукатурки. Фотообои на стене – березы в осеннем лесу. У них с мамой ели у озера, а у бабушки березы.

– В школу, говорю. Мать строго наказала в школу идти. Ждут тебя там.

Бабушка ласково тормошила Сашу за плечо. Наконец удалось встать. Такое ощущение, что спала неделю. Вернее, не спала, а лежала. Вся затекла,