Но зато в кафе всегда можно было с утра пораньше заказать любую неполезную дичь и сожрать её под одобрительным взглядом родителя, попивавшего первый за день стаканчик.

Зитц втайне вообще считала, что её проблемы с лишним весом именно из этого их «клуба».

Неожиданно она с грохотом отшвырнула тарелку и выпалила в лицо зажмурившейся матери, вскочив из-за стола:

– Чур, я не играю в твоём спектакле!

Оззо, второй день заживо пожираемый методично заглатывающим его удавом вины, поморщился: ему тоже вовсе не светило сидеть с маман и проливать искусственные слёзы. Он сожалеет, что отец погиб? Да. Потому что он погиб по моей вине. Его будет ему не хватать? Не знаю. Как-то же я жил почти без него. Почему же тогда ему так херово? Потому что он увидел себя как есть: говном и ничтожеством. Отцеубийцей.

– Мамочка, можно я лягу спать?

– Конечно! Конечно, мой дорогой.

Он был старше сестры всего на два года, но усвоил нехитрые правила материнских спектаклей, как одарённые театральные артисты легко усваивают невзыскательные требования бездарного режиссера и равнодушно следуют им: артистам это ничего не стоит, но здорово облегчает сосуществование.

Он наклонился поцеловать душистый висок: мать сходила к парикмахеру, свежеокрашенные волосы прекрасно уложены. Мадам Висковски-мл. понимала, что церемония похорон, тайная она или явная, предполагает чужие глаза и пристальное внимание, и хотела выглядеть соответствующе своему статусу.

– Скажи…

– Да, детка?

– А когда у нас появились эти прозвища?

– Оззо? Когда я впервые читала вам «Волшебника из страны Оз». А Зитц… не помню, но сильно позже. Когда вы начинали требовать, чтобы вас называли так, а не иначе, тогда и появлялись. А почему?..

– Спокойной ночи.

Господи, как же эти самовлюблённые нытики достали её своим нытьём! Она закурила, налила себе холодненького шардоне и, скинув каблуки, пересела в кресло, вытянув ноги, в блестящих чулках похожие на рыбок, на квадратный низкий пуф прекрасного грязно-дымного розового цвета со стопками модных журналов по углам. Долго пришлось искать такой оттенок старого хлопчатобумажного бархата… Зато идеально подходит к оттенку её кожи, делает более тонкой и совсем прозрачной, словно золотистое белое вино.

Как рассказать этим несносным пубертатным детям, до какой степени они с их отцом были влюблены друг в друга! Она, кстати говоря, была немногим старше них, ей тоже и двадцати ещё не исполнилось, и шикарный взрослый Виски без особого труда сделал её ненасытной на занятия любовью и парижские десерты, сексуально зависимой от его опыта любовного многоборца, на всё согласной и радостной жертвой.

Как же я люблю сиськи. Ты только не говори никому, но я даже у манекенов их люблю. Ну какие же у тебя сисечки: невероятно, мой любимый размер, ну-ка, ну-ка… Сколько же они хохотали! И какое счастье было ещё сквозь смех чувствовать, что он снова ласкает её, и всем телом преображаться, становиться в умных руках благодарным приспособлением для извлечения удовольствия: ведь в этом многоборье они выигрывали вдвоём, вместе.

Родом из провинциальной семьи, добывающей свой скудный хлеб очень тяжёлым физическим трудом, с ежедневным подъёмом в пять утра и восьмидесятичасовой работой в неделю, чтобы набрать две или три сотни в месяц, она, конечно, располагала кое-каким опытом эротических содроганий с неумелыми ровесниками, которым, чтобы предложить свидание, надо было или накачаться пивом, или изобразить алкогольное опьянение, а во время свидания только присунуть.

Но с Виски она наслаждалась самой жизнью, как от себя никогда и не ожидала: понимаете, он был как весёлые качели… Я качалась в его любви, в жизнелюбии, в силе.

Сказать им так – и их вырвет!

А на самом деле она просто сразу поверила его взгляду, весь вечер следовавшему за ней. Взгляд ходил и ходил за ней, как ходит и ходит соскучившийся кот за хозяйкой, когда пришло время кормёжки. Тёрся о ноги, мяукал, ложился воротником на шее. Ластился…

И сразу поверила первым сказанным словам, когда хорошо поддатый Виски расплачивался по счёту за большую компанию потасканных парижских снобов, и она подошла принять карту:

– Учтите: вы просто само очарование, мадмуазель.

Она и сама так думала! Только очень стеснялась. Дома она считалась малокровной дылдой со слабыми бледными руками и ногами, и семья с облегчением отправила её в столицу на заработки: хотя бы себя прокормишь, уже хорошо.

Тем не менее, когда прислала родителям фотографию с женихом, чуть старше её отца по возрасту, в ответ получила лаконичное: «Бог людей творит, а чёрт спаривает». И он только посмеялся, приголубив её.

Следующим вечером он пришёл в ту устричную один, и когда она принесла заказанный бокал «Pouilly-fume», во всем теле ощущая сладкую ломоту и вязкость своей «очаровательности», в его присутствии сразу налившейся внизу живота и в сосках, спросил, собрав у глаз многочисленные и жёсткие, как хвост вуалехвоста, и вверх и вниз от углов век морщинки:

– Ну что, худышка, может, пойдём в боевой поход по кондитерским?

Этот вуалехвост у них в полупустой начальной школе, куда фермерских детей свозили загорелые родители со всей округи, плавал в прямоугольнике подсвеченного аквариума в общем коридоре, как глубокая икона, на которую можно помолиться или просто полюбоваться. Когда он прятался за мшистую пластмассовую колоннаду в колыхавшихся водорослях, надо было тихонько постучать по стеклу, и любопытная золотая рыбка торжественно являла себя: аквариумный божок откликался на зов своих маленьких просителей.

И как им теперь рассказать, что оба раза он успевал приехать к ней перед самыми родами, и они, тихо включив музыку в её отдельной палате – он подарил ей портативный кассетный магнитофончик, который она обожала, потому что он умещался в любой карман, – отплясывали между железной медицинской каталкой и мониторами в проводах два самых безумных танца счастья в ожидании их появления на свет – появления вот этих надутых, изнывающих от жалости к себе, избалованных им, разнеженных толстеньких моллюсков: его сына и дочери!

И как он, прижавшись сзади к её выгнутой вперёд за пузом спине, гладил эти раздутые от молока сиськи и раздавшиеся ко вторым родам бедра, а она крутила ими перед ним, размахивая длинными тонкими волосами, собранными в высокий хвост.

И как они четырьмя ладонями гладили её огромный живот, поддерживая, подбадривая, лаская и призывая готовившееся появиться дитя, и рука их отца трогала её лоно, словно бы указывая им путь.

Оба раза она шла рожать своих детей, изнемогая от желания скорее вернуться к нему, заваливавшемуся спать и ждать её возвращения там же, в её палате. И, вернувшись, чувствовала под его пальцами своё осунувшееся лицо, ощущая настоящую себя.

Идиоты.

Мадам Висковски-мл. налила ещё винца из запотевшей бутылки и решила лучше думать мысль, в чём она пойдёт на церемонию захоронения урны. Под какую музыку, можно было не гадать: Виски был завсегдатаем всех джазовых клубов в городе. И сколько же она таскалась с ним по концертам! Чаще всего, конечно, в «New Morning» на улице Паради, но клубов было полно: «Iza» на Сан-Бенуа, «Caveau de la Huchette» на Шатле, «Le Bilboquet» – тоже на улице Сан-Бенуа, «La Villa» на Жакоб, «Le Petit Journal Montparnasse», «Le petit Journal St-Mich», «Slox club» на Риволи, «Savoy» на Републик.