—      О Шер-Ныш! — ответил он с жаром. — Даже если бы я захотел, я не осмелился бы сделать это ни на одном из известных мне языков.

Все-таки он был странный, наш Петров: он все время городил между нами, между мной и собой, какую-то стену.

—      Давай рассказывай. Может быть, у меня пройдет головная боль.

—      Сейчас, только покурю.

Он вышел из сарая, потому что кругом была солома, хотя и мокроватая, и вернулся продрогший. От него пахло сыростью и немножко еще угаром.

Это была очень длинная ночь. Самая длинная ночь в моей жизни. И самая странная. Передо мной прошла чужая жизнь и чужая любовь. Все это было такое чужое, словно с того света. Но почему-то очень меня касалось. Нет, не касалось, а вреза́лось, врубалось в меня. С такой болью, что я стискивала зубы.

На занятиях меня всегда хвалили за «живое воображение».

Теперь оно сработало против меня. Да, все было против меня! Я вовсе не хотела видеть того, о чем он мне рассказывал. Пусть бы это скользнуло мимо, мимо меня, «небенбай», между прочим.

Но я ничего не могла поделать, я всё видела.

Сначала было просто интересно. Я видела его отца, такого же рыжеватого, как он сам, такого же коренастого. Я видела его в цехе у Бамага очень ясно, потому что бывала на подобных предприятиях. Этот человек уважал свое дело, и, когда его младшему сыну исполнилось восемь лет, он привел его в свой цех и произнес маленькую сентиментальную речь о том, что лет через пять Малыш войдет сюда, будет приучаться к делу. И все такое. Папа и в мыслях не имел, что случится через пять лет! А кто имел?

Вот они, отец и его друзья, выбритые, начищенные, проводят субботний вечер в кафе «К чистому источнику». Невзрачное кафе в рабочем районе. Их «штамкафе» — постоянное место собраний «Ферейна любителей игры в кегли». Побросавшись шарами, они говорят о политике, прихлёбывая темное пиво. Кто из этих любителей игры в кегли и «политикеров» знал, что случится через пять лет?

Восьмилетний Малыш любил отца и его товарищей. Это были настоящие мужчины, мастеровые, бывшие солдаты.

Они сшибали свои кегли с такой свирепостью, словно стреляли ядрами из пушки. Они смеялись гулким смехом, а когда они ругали профсоюзных бонз, крепкие словечки вылетали из их рта вместе с соленым горохом, которым они закусывали свое «дунклес» — свое темное пиво.

Если с ними бывал Алоиз Мауэрт, то споры затягивались за полночь. И Алоиз уходил довольный, даже когда с ним не соглашались. «Если бы все коммунисты были такими, как Алоиз, — говорил отец, — я бы сам записался в их партию».

Малыш любил отца и его товарищей. И чтил память давно умершей матери. Но обожал он только своего старшего брата Хорста. Хорста, который смеялся над всем и над всеми, но больше всего над «любителями игры в кегли». Хорста, который приохотил Малыша к боксу и обещал в самом ближайшем будущем освободить Германию от болтунов и мисмахеров — злопыхателей. Что под этим понималось, это будет ясно потом, через пять лет. А в то время никто не придавал значения словам серьезного и немного надменного юноши, отличного подмастерья.

Но Хорст так и не сделался мастером. Однажды своим обычным тоном превосходства он объявил, что устроился на службу. Да, в министерство почт и телеграфов. Каким образом? Ну, у него там есть друзья.

Отец остолбенел: у них в семье сроду не было чиновников. Хорсту надоела воркотня по этому поводу. Он снял комнату в Шарлоттенбурге и уехал из родного дома, холодно попрощавшись с отцом. Малышу он дал ключ от новой квартиры и велел по субботам приезжать туда делать уборку.

Каждую субботу — это, конечно, было слишком часто, но изредка Малыш наведывался на Софи-Шарлоттен-пляц.

Как-то он застал там сборище. «Парни очень похожи на тех, кого на заводе зовут «коричневой рванью», — подумал Малыш. Ему было уже шестнадцать, и он знал что к чему.

Хорст мигом выставил брата за дверь, сказав, что у них вечеринка по поводу прибавки жалованья. Да, они все были очень веселы в тот вечер.

Малыш припомнил это позднее, когда всё так страшно изменилось. Когда отец, подавленный, растерянный, послал Малыша за старшим братом. «Конечно, Хорст сделался чиновником, но в душе он, наверно, остался рабочим парнем», — так думал отец.

«Теперь, когда коричневые бросили в тюрьму Тельмана, Хорст не станет якшаться с ними», — думал Малыш, подымаясь на лифте стандартного четырехэтажного дома на Софи-Шарлоттен-пляц.

Он открыл своим ключом дверь.

Брата не оказалось дома. В комнате было накурено, как в пивной Ашингера. Хорст никогда не отличался опрятностью. Малыш нашел в кухне резиновый фартук и принялся за уборку. На полу валялись газеты, много газет, за неделю по крайней мере. С каких пор Хорст стал читать нацистскую сплетницу «Фелькишер беобахтер»?.. Какая пыль! Малыш поставил на газ чайник. Когда он вернулся в комнату, то все еще продолжал думать об этих газетах. Почему именно «Фелькишер беобахтер»? Но в конце концов и остальные газеты не лучше. А что же ему читать? А может быть, Хорст покупает эту газету из конспиративных соображений? И даже наверное так.

Думая об этом, Малыш приводил в порядок хозяйство старшего брата, в привычный хаос которого вносил что-то тревожное крупный готический заголовок нацистской газеты.

Он снял со спинки стула пиджак Хорста. О, что касается костюма, братишка всегда на высоте! Тут у него все тип-топ. Он прошелся щеткой по отворотам пиджака. Из бокового кармана торчала желтая карточка. Он потянул за уголок и прочел, не восприняв сразу смысла кратких и ясных строк: «Партайгеноссе Хорсту... Вам надлежит прибыть на собрание партийной организации Западного района... состоится...» Он прочел еще и еще раз.

И наконец до него дошла мысль о том, что его брат, его старший брат, не то что дружит с коричневыми, что он сам наци!

Он не знал, что скажет отцу, потому что невозможно было сказать ему правду. Но нельзя было и скрыть...

Перемены в большом мире, перемены в маленьком мирке... «Ферейн любителей игры в кегли» распался. И многих друзей отца уже не было. После их ареста отец очень изменился. И мальчик догадывался, что отец стал гораздо ближе к дяде Алоизу, чем раньше, хотя очень давно не видел их вместе.

В дождливый осенний вечер Малыш встретил дядю Алоиза на улице, едва узнав его. Мауэрт отрастил усы. Странно! — они оказались полуседыми. И он уже не носил очков. Вероятно, ему было трудно без них, он беспомощно щурил свои большие серые глаза. Но зато