жизнь, с мальчишества. Ты понимаешь? Они убили всех дорогих мне людей. И только сейчас я убиваю их.

Приближалась опушка, лес стал светлеть. Я передала вожжи Николаю. И он гнал вовсю, чтобы не пришлось заночевать в лесу. Вскоре мы пересекли большак. Здесь надо было держать ухо востро. Считалось, что это партизанский край, но немцы контролировали большак. Сейчас движения на нем не было. По обе стороны от нас тянулась широкая дорога, дорога, от которой мы уже отвыкли, и она показалась нам верхом цивилизации; вдоль нее тянулись телеграфные столбы, и провода связывали нас с миром. Минутное ощущение сразу же исчезло, как только мы свернули снова на узкую лесную, со следами коней, тачанок и коров партизанскую дорогу. Мы сверились по карте, все было правильно: мы вскоре должны были выбраться на место.

Черный лес таял, словно нехотя отступали назад хвойные гиганты и елки убегали, раскинув зеленые юбчонки. Пошла береза, светящаяся в сумраке нежно и задумчиво. Над мелколесьем встал бледный молодой месяц. Не ко времени заскрипел где-то дергач. Тень тачанки перебегала по стволам берез, как будто они что-то быстро и ловко передавали друг другу. Пахло уже не лесом, не хвоей, а жухлой осенней луговой травой, и ветер подул нам в лицо влажный, словно с моря.

Опушка была близко. У самой кромки леса нас остановил патруль Апанасенко.

Был поздний вечер, но провожатые нам сказали, что командир не спит.

Лесной патруль передал нас дозорному у околицы. Тот тихим свистом вызвал дежурного.

В разорённой деревне не сохранилось ни одной целой избы, из уцелевших брёвен накатали землянки, были сложены печи из обгоревшего кирпича. По-хозяйски использовалось всё возможное. У колодца стоял часовой. Порядок был как в воинской части. Люди подтянуты, и тишина царила полная: ни гармошки, ни песен.

Дежурный, молодой человек с хорошей военной выправкой, объявил, что все отсыпаются: вернулись с операции.

У землянки Апанасенко тоже стоял часовой. Он отдал честь винтовкой. Видно было, что Апанасенко занимался со своими людьми строевой подготовкой.

Мы спустились по крутому, устланному еловыми ветками трапу в землянку командира. Она была обшита тёсом и разделена на две части. В первой, полутемной, кто-то спал на лежанке, укрывшись тулупом. Из другой падал сильный свет. На столе стояла настоящая керосиновая лампа. У стола на табурете сидела и читала книгу девушка моих лет, крупная, с белой, почти восковой кожей. «Это потому, что она рыжая», — подумала я, хотя Николай был тоже рыжеватый, но вполне загорелый.

Дежурный объяснил, что мы от Деда, и ушел.

—      Командир пошел посты проверять. Я его ординарец, — сказала девушка и предложила нам раздеться.

Мы не успели этого сделать, как послышались быстрые шаги.

Человек рванул дверь, с ходу бросил плащ на руки подоспевшей девушке, пилотку она поймала на лету.

—      Товарищ Апанасенко, к вам от Деда, — сказала девушка.

Он вышел за перегородку. И тут что-то переместилось во времени и пространстве. Меня стремительно отбросило назад в довоенную весну, и из этой землянки — прямёхонько в московскую квартиру с портретом Дмитрия Мельникова на стене.

Передо мной стоял сам Дмитрий Мельников. Он выглядел гораздо старше того Мити Мельникова, которого я вместе с Зиной провожала на фронт в июне 1941 года, гораздо более мужественным и, я бы сказала, огрубевшим. Пустой левый рукав тоже сразу бросился мне в глаза.

Необыкновенность этой встречи просто-таки пригвоздила меня к месту. Он тоже не сразу пришел в себя. Как-то жалко дрогнули у него губы, и он даже на минуту закрыл глаза, словно хотел, не глядя, не видя меня, собраться с мыслями.

Не думаю, чтобы со стороны было заметно наше волнение, замешательство длилось секунды. Дмитрий усмехнулся — усмешка тоже была новая, может быть, потому что он носил теперь небольшие темные усы, — и сказал не мне, а окружающим:

—      Вот как на войне бывает.

Мы обнялись. Когда он правой рукой обхватил меня за плечи и я прижалась лбом к его подбородку, мне захотелось заплакать. Но это было бы ужасно.

Я плохо понимала, что он говорит, кажется, отвечала невпопад.

Мне показалось, что совсем недавно, ну вот-вот, я ночевала у Зины, и она показывала мне письма, и говорила, что всё в порядке. Но потом я прикинула в уме, что за это время вполне могли произойти те события, о которых я уже знала: ранение, плен, побег оттуда, партизанская эпопея... И всё же в моей голове все это никак не могло уложиться. И хотя я даже не хотела сейчас о ней думать, но Лапочка была тут как тут и уже совершенно путала карты.

Странная мысль осенила меня: а вдруг Дмитрий вовсе не захочет со мной объясниться? Поговорит-поговорит по делу, даст документы — разобрали? — катитесь! Может быть, он не хочет никаких воспоминаний? И поэтому стал Апанасенко. И завёл Лапочку. Ведь он даже не спросил о Зине. Подумать только: о своей Зине, с которой была такая любовь, такое счастье!

Но как дрогнули у него губы! И эта новая усмешка, как бы говорящая: «Что было, то сплыло!»

Деловая наша беседа закончилась. Что дальше?

—      Олимпиада! — крикнул Дмитрий.

Девушка появилась из-за перегородки, спокойная, уверенная.

—      Устрой товарища Петрова в землянке разведчиков. — Он обернулся ко мне и сказал: — С тобой мы еще поговорим. Спать не хочешь?

Я поспешно ответила, что не хочу.

Едва хлопнула дверь землянки, он спросил:

—      Зину давно видела? Когда вы перешли фронт?

Я всё рассказала. Он задумался.

—      В это время... Да, вот именно в те дни, когда ты с ней встречалась, мы уже дрались в окружении.

Он замолчал, покусывая мундштук. Потом, довольно ловко действуя одной рукой, чиркнул трофейной зажигалкой и раскурил папиросу.

— Чтобы не возвращаться к этому вопросу, давай сразу! — сказал он решительно. — С Зиной. Тут всё покончено. К ней не вернусь.

Я онемела. Хотела спросить: «За что ты так?» — вопрос был дурацкий.

—      Слушай. Шестнадцать дней я был в плену. Шестнадцать дней. Но был. Был плен. Ну, взяли меня, конечно, в беспамятстве: в том бою я и потерял руку. Но очнулся в немецком госпитале. Бежал оттуда. Всё так. Но был плен. Я бывший пленный. Так?

Я подавленно молчала.

—      Ты мою Зину знаешь! Мыслимо к ней явиться в таком качестве? Молчишь? Молчишь, потому что знаешь Зину. Для нее это было бы хуже смерти. Моей смерти... То-то... Не лишись я руки, меня могли бы отправить на Большую землю. Естественно, всякие проверки-перепроверки, в конце концов, вероятно, вернули бы в армию. Замаранным, конечно, с головы до ног... Но я пришел без руки. И только здесь, в партизанах, это нисколько не мешает мне воевать. Нисколько. В этом мне повезло. Сама видишь, сколько у