нас безруких, одноглазых, хромых. Это понятно: люди, не попавшие в армию. Воюют однако.

—      А почему Апанасенко?

—      Просто взял себе фамилию убитого своего комиссара. Думаю, что не посрамлю.

Дмитрий зажег от окурка новую папиросу.

—      Ты не куришь, не научилась?

Я сказала, что бросила.

—      Подумай! Уже и бросила. Эх, Черныш, я привык к тому, что ты еще совсем ребенок. Вечно опекаемый моей доброй Зиной.

Доброй! Он сказал: «доброй», но вернуться к ней не мог. И я очень хорошо понимала: не то чтобы не хотел, а не мог он вернуться.

—      Так вот решил. Для нее это будет легче. Только не спорь со мной: неправду скажешь. Ты ее тоже знаешь достаточно хорошо.

Нет, я не собиралась спорить. Мне было только горько и даже страшно: за такой короткий срок — мне он показался очень-очень коротким, — все изменилось, рушилось бесповоротно, беспощадно.

—      Это война, Черныш, — угадав мои мысли, сказал Дмитрий, — и я тебе скажу: судьба все-таки ко мне милостива.

Я подумала, что это он о Лапочке. Но он не стал продолжать.

—      Что же я только о себе? Ты-то как? — И не дал мне ответить: — У тебя что, любовь с этим парнем, с этим немчиком?

Ужас, что он плетёт, Митя! Он и раньше привязывался ко мне с какими-то мальчишками, всюду подозревая романы!

—      Ты ошибаешься, Митя, — сказала я солидно. — Николай просто мой боевой товарищ.

Я вспомнила наш идиотский разговор на берегу и добавила поспешно:

—      Здесь ничего такого и быть не может.

—      Жаль, — сказал Дмитрий, — он такой симпатяга. Значит, вас укладывать по разным землянкам?

—      Это как раз неважно, — сказала я строго.

Глава третья

Люди Апанасенко натаскали документы из ортскомендатур, из управы, фельджандармерии и полиции. Были совсем новые формы видов на жительство, которых мы с Николаем не знали, захваченные при недавнем налёте на какой-то райцентр. Любой из документов был первосортным образцом.

Мы составили список ортскомендантов и начальников полиции и сделали альбом их подписей. Нашлось удостоверение какого-то полицая с фотокарточкой, на которой он был похож на Бельчика, как родной брат.

—      О, смотри, твой Белчик! — радостно воскликнул Николай.

—      Что значит «твой»? Вы все для меня одинаковы, — сказала я.

—      Да? Это меня может только обрадовать! — ответил Николай, удивительно правильно построив фразу. Глаза у него были плутоватые.

Мы работали, как звери, чтобы вернуться к пятнице. Иногда мы выбегали из затхлой землянки, где навалом лежали бумаги, чтобы немного отдышаться. Стояли золотые дни, которые скрашивали даже такое мрачное место, как это.

Дмитрий приглашал нас к себе обедать. Лапочка подавала на стол и ухаживала за нами, как полагается ординарцу. Но никогда с нами не садилась. Так заведено было только у армейских командиров, а не у партизан, где, собственно, никаких ординарцев и не было. А наша Зойка, которая числилась всего лишь «вестовым», на правах хозяйки сидела за самоваром у Деда.

Но если случалось, что Лапочки не было в землянке, Дмитрий мрачнел.

«Ну и подавай им бог!» — говорила я про себя, но на душе у меня скребли кошки, и все представлялся мне тот вечер у Зины, и я не знала, не могла разобраться: правильно ли распорядился Дмитрий своей и Зининой жизнью, а заодно и Лапочкиной.

Николай не мог знать о наших отношениях с Дмитрием. Но он мог подумать, что у нас был с ним роман. Чтоб он не думал, я объяснила, что мы с Дмитрием старые друзья. Не могла же я, учитывая Лапочку, сказать, что мы подруги с женой Дмитрия.

Николай мигом смекнул, почему это я сделала такое сообщение, и удивился:

—      А я ничего другого и не думал. Он же старик рядом с тобой.

«Старик»! Боже мой, Дмитрий — старик! Но он действительно ужасно переменился. Я вспомнила, какой он на том портрете у Зины, в своем новом полковничьем мундире.

Позже, когда у нас пошли настоящие беды и потери, я, вероятно, по-другому отнеслась бы к истории Дмитрия. Но тогда было начало, самое начало нашей лесной жизни. И я не могла думать о Зине без боли.

Однажды выдался очень сырой и холодный вечер. Николай сказал, что это просто «сибирский холод», и он затопит печку в нашей землянке. «Давай топи», — согласилась я.

Он протопил, но, конечно, совершенно не соображал, как это делается, и закрыл вьюшку раньше времени. В общем, мы оба угорели.

Я ругала Николая на чем свет стоит, хотя надо было ругать себя: не посмотрела, что там в печке делается.

Угар из землянки не выходил, мы похватали плащ- палатки и пошли спать в сарай. У меня ужасно болела голова, и я никак не могла уснуть. Николай тоже ворочался и в конце концов сказал:

—      Все равно мы не спим, так давай лучше разговаривать.

—      Про что? — спросила я на всякий случай.

—      Про нашу молодость.

—      Знаешь что, — предложила я, — у меня так болит голова, что даже язык не ворочается. Но если ты будешь рассказывать, то, может быть, я отвлекусь. — И добавила ехидно: — Можешь представить себе на моём месте Бельчика и рассказывать истории со своими «дьевочками».

Николай ответил, что насчет «дьевочек» он не хочет. Они, конечно, в его жизни были, но особой роли в ней не играли. Всё было nebenbei, между прочим.

Сказав это, Николай замолчал.

—      А что же не «между прочим», не «небенбай»? — спросила я, и почему-то мне стало страшно, хотя я даже и предположить не могла, что последует дальше.

Оп ответил спокойно:

—      Настоящая любовь. Первая и последняя. Любовь на всю жизнь.

—      Что ты под этим понимаешь? — спросила я, растерявшись.

—      Такую любовь, как у Ромео и Джульетты.

Только и всего? На меньшее он не согласен, этот рыжий Ромео-фриц с плутовскими глазами?

—      Кто же твоя Джульетта? — спросила я, как могла небрежно.

Но мне сейчас же стало неловко, потому что он самым серьезным тоном объявил, что расскажет одну романтическую и очень интересную историю.

Он подумал и сказал, что, пожалуй, он ее расскажет по-немецки, так как по-русски он хорошо объясняется, если речь идет о политике или о военных делах. Но здесь речь пойдет о чувствах, и ему не будет хватать русских слов.

—      Значит, если ты когда-нибудь захочешь мне объясниться в любви, то