потом его сменил Николай, Они ехали, пока можно было провести машину, почти что до самых наших мест. По правилам пикап следовало подорвать, но боялись наделать шуму: все-таки тащили двух человек с кляпами во рту, и один попался здоровенный.

—      Николай в такой ситуации, ну, понимаете, незаменим! — говорил Бечирбек. — Если бы он не был радистом, я бы его каждую ночь посылал на шоссейку. Кто это выдумал сделать из него радиста?

—      А что они показали, два ефрейтора?

—      Что дивизия отозвана с юга ввиду готовящейся акции против партизан. И еще должны прибыть горно-егерские батальоны. Ну и обстановку показали на карте. Толковые, разговорчивые фрицы.

Дзитиев был страшно рад успеху операции и опять сказал, что Николай — молодчина, что он очень свободно держится и «правдоподобен» немыслимо.

—      Чего же ему быть «неправдоподобным», когда он и есть фриц? — сказала я, но в душе была очень довольна.

А что? Почему мне не быть довольной? Меня еще Захар Иванович убеждал проявлять к Петрову чуткость!

Возможно, что Бельчик сказал начальнику о нашем разговоре. И у Дзитиева был радостный вид, когда он объявил, что мне «выпадает командировка»: в наших соединениях прошел слух об удачных ходках разведчиков по моим документам, и командир бригады Апанасенко жаждет «перенять опыт». И хорошо бы, потому что у него грудами лежат немецкие документы, до черта оккупационных паспортов и чего-чего только нет. А как использовать их, он не знает. Люди Апанасенко ходят по немецким тылам с такими страшными липами, что уж лучше вовсе без ничего.

—      Что же, я съезжу, — сказала я, — на своем выезде, — я имела в виду трофейную тачанку на дутых рессорах, подаренную мне Дедом. Верхом я не особенно хорошо ездила и потому избегала.

— Кого тебе дать с собой? — любезно спросил Дзитиев.

—      Петрова, — сказала я, недолго думая.

—      Петрова? — удивился Бечирбек.

—      А что? Он хоть поможет мне с документами.

—      А связь?

—      У него до пятницы нет связи.

—      Знаешь, ты права.

—      Лошадьми он управлять научился.

—      Да и верхом стал неплохо ездить, — задумчиво заметил Дзитиев. — Слушай, а как ты сейчас, видишь вечером?

Я сказала, что слепота моя давно прошла. Еще бы! Нина-повариха закормила меня сырой печёнкой.

Все-таки что-то смущало моего начальника. Его короткие черные до синевы брови зашевелились, как два жука.

Когда мы с ним обо всем, казалось, договорились, он вызвал меня на завалинку. На этой завалинке, на задах, со стороны огорода, происходили у нас все секретные переговоры. Сюда же отправлялись, если надо было с кого-то снять стружку наедине.

—      Понимаешь, какое дело, — начал Дзитиев, — ты не суди строго Апанасенко.

—      Почему я его должна судить? За что? — удивилась я.

—      Понимаешь, он завёл себе Лапочку.

—      Лапочку?

—      Я вижу, что ты меня не поняла, — сказал Дзитиев.

—      А чего тут понимать? Ну, завёл Лапочку…

—      Вообще она Липа.

—      Липа?

—      Нет, девушка есть на самом деле. Ее зовут Липа. Олимпиада.

Дзитиев надолго замолчал.

—      Видишь ли, она вообще вполне положительная девушка.

—      Думать надо, — сказала я иронически.

—      Тебе это непонятно, — рассердился Дзитиев, — но это не какая-нибудь «пе-пе-же», это настоящая любовь, которая заслуживает уважения.

Теперь уже я рассердилась. Что это они все воображают!

—      Во-первых, вы, товарищ Дзитиев, напрасно думаете, что мне непонятно... непонятна подобная ситуация. А во-вторых, какое мне дело до Апанасенко с его Лапочкой? Я же не в гости еду.

—      Черныш! — взмолился Бечирбек. — Я просто хотел дать тебе полную ориентировку.

Я засмеялась, мир был восстановлен.

Он опять подумал и сказал очень серьезно:

—      Тут есть еще одно обстоятельство: может быть, это положение...

—      С Лапочкой? — подсказала я.

—      Да, именно. Может быть, оно плохо повлияет на моральное состояние нашего товарища...

—      Петрова? — Я начала смеяться как сумасшедшая, вспомнив его «дьевочек».

—      Я думаю, что с этой стороны опасности нет никакой, — наконец выговорила я, — это вполне морально устойчивый товарищ.

Мне показалось, что Бечирбек в конце концов задумался над тем, не повлияет ли плохо ситуация с Лапочкой уже на мое моральное состояние.

Когда я сказала Петрову, что он поедет со мной в бригаду Апанасенко, он подбросил пилотку в воздух и крикнул: «Эс лебе Апанасенко!» После этого он спросил, кто это такой.

Я тоже дала ему «ориентировку»: Апанасенко — полковник Красной Армии, тяжело раненный, попал в плен. Лишился руки. Бежал. Прибился к партизанам. И сразу очень успешно стал командовать бригадой.

О Лапочке я ничего не сказала.

Мы решили в тот же день отправиться. После всех наших хлопот: у него — со связью, у меня — с документацией, с моими девчонками, с допросами пленных — нам выпадал чудесный случай передохнуть.

Дед сказал, чтобы мы взяли двух сильных коней, потому что дорога трудная, и Зоя запрягла в мою тачанку коней Деда. У Апанасенко мне не приходилось бывать, но дорогу я знала, потому что ездила с Дедом в те места, когда Апанасенко еще там не стоял, а была большая деревня на берегу реки и Дед приезжал побеседовать с колхозниками и рассказать о положении на фронтах.

Теперь деревню сожгли. Уцелевшее население разбежалось. На пепелище утвердился Апанасенко и наводил страх на окрестные гарнизоны. Сам он тоже нёс большие потери, пережил многое.

Зоя крикнула звонким мальчишеским голосом, что всё готово. Я надела свою замшевую куртку, прицепила к поясу гранату, опасливо потрогав кольцо предохранителя. Проверила пистолет, загнала патрон в ствол. Тима придирчиво оглядел меня.

—      Нацепила все цацки? — У меня на шее висел еще подаренный Кузьмичом бинокль.

Пока я собиралась, Петров сидел на тачанке с хлыстиком в руке и перешучивался с Зоей. Телогрейка была расстегнута на его широкой груди, обтянутой серым свитером. Пилотку он сунул в сено.

Ясное дело: он сунул в сено пилотку, чтобы она не упала с тачанки, а гранаты и автомат беспечно бросил сверху. В нём не было ни грана немецкой аккуратности. «Да еще вопрос: умеет ли он бросать гранаты?» — ворчливо думала я. Впрочем, я вспомнила, что его еще в Москве хвалили именно за метание гранаты. А я их так и не побросала.

Николай сидел на тачанке, болтал ногами и трепался с Зойкой. Его рыжеватые завитки светились на солнце, как медные рожки. Болтая, он посматривал на меня. Ему не терпелось съехать со двора.

У Зойки были несчастные глаза: подумать только, как она влипла в нашего фрица!

Я прыгнула на тачанку:

—      Ауфвидершаун, Зойка!

—      Прошай, прошай, дьевочка! — крикнул Николай.

Она прижалась к распахнутым воротам, красивая, в живописном партизанском костюме: красной безрукавке, отороченной заячьим мехом поверх коверкотовой гимнастёрки.

—      Поняй, поняй! — озорно закричала я.

—      Што это знашит? — спросил Петров.

Я выхватила у него прутик и чуть-чуть занесла его над крупом Гнедка. Я даже к нему не притронулась, но Гнедко обиделся и рванул. Нас мотало по лесной дороге с