– Когда цель справедлива, вам не нужно в чем-либо убеждать людей. Все, что надо, – обратить внимание на реальные факты, чтобы они сами сделали выбор. Я сказал своим парням, что если они решили бастовать, то должны быть готовы к серьезным проблемам, и никто не знает, чем все закончится. Но что бы они ни решили, я всегда буду с ними. Если бастовать, то я буду в первых рядах. И что же вы думали? Все пять тысяч парней единогласно проголосовали за забастовку.

Я планировал премьерный показ «Великого диктатора» в двух нью-йоркских кинотеатрах – «Астор» и «Капитолий».

В «Асторе» был предпоказ для прессы. В тот вечер я обедал вместе с Гарри Гопкинсом, старшим советником президента Рузвельта. После обеда мы отправились в кинотеатр и приехали к середине фильма.

Предпоказ комедии для прессы имеет свои специфические особенности – вы не услышите откровенного смеха, здесь смеются словно нехотя. Так случилось и на этот раз.

– Прекрасная картина, – сказал Гарри, когда мы вышли из кинотеатра, – весьма своевременная, но у нее нет шансов. Вы потеряете свои деньги.

Я вложил в фильм свои два миллиона долларов и потратил целых два года жизни, поэтому даже думать не хотел о таких предсказаниях. К счастью, Гопкинс ошибся. «Великий диктатор» собирал полные залы в «Капитолии», и публика принимала фильм с восторгом и воодушевлением. Я показывал картину в двух нью-йоркских кинотеатрах в течение пятнадцати недель, и она оказалась прибыльнее, чем любой другой из моих фильмов того времени.

Отклики на фильм были разными. Нью-йоркская «Дэйли Ньюс» писала, что я ткнул аудиторию носом в коммунизм. Большинство критиков не приняли последнюю речь диктатора, подчеркнув, что она не соответствует характеру персонажа, но публике она понравилась, и я получил невероятное количество благодарственных писем.

Арчи Л. Майо, один из ведущих голливудских режиссеров, попросил у меня разрешения напечатать текст речи на своих рождественских открытках. В своем вступлении к речи он писал:

«Если бы я жил во времена Линкольна, я бы прислал вам текст его речи в Геттисберге, ибо она была самой вдохновляющей речью из всех произнесенных в то время. Сегодня мы стоим перед лицом нового кризиса, и вот уже другой человек обращается к нам из глубин своего честного и открытого сердца. Я почти не знаю этого человека, но то, что он сказал, потрясло меня до глубины души… И поэтому я посылаю вам полный текст речи, написанной Чарли Чаплином, чтобы и вы разделили со мной то, что мы называем Надеждой.

* * *

Через неделю после премьеры меня пригласили на завтрак к Артуру Сульцбергеру, владельцу «Нью-Йорк Таймс». Меня проводили на последний этаж здания «Таймс», где были устроены частные апартаменты, и я оказался в гостиной с кожаной мебелью, картинами и фотографиями. Возле камина, украшая его своим августейшим присутствием, стоял экс-президент Соединенных Штатов Герберт Гувер, высокий мужчина с маленькими глазками.

– Господин президент, разрешите представить вам Чарли Чаплина, – сказал Сульцбергер, подводя меня к великому человеку.

На морщинистом лице Гувера появилась улыбка.

– О да, – любезно произнес он, – мы, кажется, встречались несколько лет назад.

Я был удивлен, что Гувер это помнил, потому что тогда он был слишком занят водворением своей персоны в Белый дом. Он присутствовал на обеде, организованном для прессы в отеле «Астор», и кто-то из организаторов прихватил меня с собой в качестве дополнительного блюда, которое должны были подать перед основным, то есть перед речью самого Гувера. В те дни я занимался разводом и мне было не до выступлений, а потому я пробормотал что-то о том, что никогда не был большим специалистом в государственных делах, равно как и в своих собственных. Порассуждав на эту тему еще пару минут, я уселся на стул. Позже меня представили Гуверу. Помню, я спросил: «Как поживаете?», и на этом наше общение закончилось.