В комитете для меня уже составили график: завтрак – здесь, обед – там и так далее. У меня не было времени, чтобы продумать речь, а ведь я был главным выступающим. Правда, за обедом я выпил пару бокалов шампанского, и это помогло собраться с мыслями и успокоиться.

В зале, вмещавшем десять тысяч человек, не было свободных мест. На сцене сидели адмиралы и генералы, а также мэр Сан-Франциско Росси. Все речи звучали сдержанно и двусмысленно. Так, например, мэр города сказал:

– Мы должны согласиться с тем, что русские теперь наши союзники.

Он с осторожностью обходил острые темы – критическое положение на фронтах в России, мужество российских солдат и то, что они умирали, сдерживая около двухсот фашистских дивизий. В тот вечер мне дали почувствовать, что наши союзники – это «случайные знакомые».

Правда, послушав вялое бормотание предыдущих ораторов, я приободрился. На обратной стороне карточки с указанием места за обеденным столом я быстро набросал четыре основных момента речи. И вот я нервно прохаживался за сценой в ожидании своей очереди, а потом услышал, как объявили мое имя.

В тот день я был в обеденном пиджаке и черном галстуке. В зале раздались аплодисменты – я смог перевести дух. Как только аплодисменты закончились, я начал:

– Товарищи!

Весь зал взорвался смехом и криками. Сделав паузу, я продолжил, специально подчеркивая это слово:

– И все-таки позвольте мне сказать – товарищи!

И снова раздался смех, а потом аплодисменты.

– Как я понимаю, сегодня в этом зале присутствует много русских. Прямо сейчас ваши соотечественники борются и умирают на полях сражений, они настоящие герои, и это дает мне право с честью и глубоким уважением обратиться ко всем вам со словом «товарищи»!

Зал взорвался овацией, многие встали. А я продолжал заводить себя, думая о выражении «Пусть они все поубивают друг друга». Я уже собрался было выразить свое негодование по поводу этой мысли, но что-то внутри остановило меня, и я сказал:

– Я не коммунист, я просто человек и думаю, что немного знаю о других людях. Коммунисты ничем не отличаются от нас, если они теряют руки или ноги, они страдают так же, как и все остальные, они умирают так же, как и мы. Мать коммуниста такая же, как и любая другая мать. Когда она получает трагическое известие о том, что ее сын никогда не вернется, она рыдает, как любая другая мать. Чтобы знать это, мне не надо быть коммунистом. Мне просто нужно оставаться человеком. И сегодня, когда русские матери оплакивают своих сыновей, погибающих…

Я говорил сорок минут, теперь уже зная о чем. Я рассказывал анекдоты о Рузвельте, а публика смеялась и аплодировала, я вспомнил о своем участии в распространении облигаций займа во время Первой мировой войны – все получалось просто и естественно.

– И вот теперь новая война. Я выступаю здесь с призывом помочь воюющей России. – Я сделал короткую паузу и повторил: – Помочь воюющей России. Да, деньги могут помочь, но они нуждаются в гораздо большем, чем просто деньги. Мне сказали, что на севере Ирландии союзники сконцентрировали два миллиона солдат, но русские до сих пор в одиночку сдерживают около двухсот фашистских дивизий.

В зале повисла тишина.

– Русские – наши союзники, и они борются не только за свои жизни, но и за наши тоже. Я знаю, что американцы хотят воевать, они рвутся в бой, и к этому их призывают и Сталин, и Рузвельт. Так давайте присоединимся к ним, давайте откроем Второй фронт!

В зале поднялся настоящий рев, который не утихал минут семь. То, что я сказал, давно уже было в умах и сердцах всех присутствующих. Мне не давали продолжить, люди аплодировали и топали ногами, в воздух летели шляпы, и я уже начал думать, что зашел слишком далеко в своем выступлении. Однако я тут же одернул себя за малодушие, ведь я был прав, и тысячи людей действительно боролись и умирали. Наконец шум в зале смолк, и я смог продолжить:

– Если мы с вами думаем одинаково, то почему бы каждому из нас не отправить телеграмму президенту? Пусть уже завтра утром он получит десять тысяч телеграмм с требованием открыть Второй фронт!

После митинга я почувствовал атмосферу напряженности и неловкости. Дадли Филд Мэлоун, Джон Гарфилд[124] и я решили вместе поужинать.

– А вы – смелый человек, – сказал Гарфилд, явно имея в виду мою речь.

В общем, замечание Джона испортило мне настроение на весь вечер. Но вскоре угрожающие тучи, которых я боялся, рассеялись надо мной, и жизнь в Беверли-Хиллз снова вошла в свою колею.

Спустя несколько недель меня попросили выступить по телефону перед людьми на митинге в Мэдисон-сквер. Я принял приглашение, а почему бы и нет? Меня спонсировали наиболее уважаемые люди и организации. Я говорил четырнадцать минут, и Совет Конгресса производственных профсоюзов решил напечатать мою речь. Она вышла отдельной брошюрой вместе с репортажем о митинге и была озаглавлена следующим образом:

Огромная толпа людей, которую попросили не перебивать речь аплодисментами, молча внимала каждому моему слову.

Да, именно так они слушали четырнадцатиминутную речь великого артиста Америки Чарли Чаплина, который обращался к ним по телефону из Голливуда.

Ранним вечером 22 июля 1942 года шестьдесят тысяч членов профсоюзов, а также гражданских и церковных организаций и братств, ветераны и многие другие собрались в Нью-Йорке, в парке Мэдисон-сквер, чтобы поддержать президента Франклина Д. Рузвельта в его решении немедленно открыть Второй фронт для полной победы над Гитлером и войсками стран «оси»[125].

Спонсорами этого грандиозного митинга выступили 250 профсоюзов, объединенных в Большой совет промышленных профсоюзов Нью-Йорка. Также митинг поддержали Уэнделл Л. Уилки, Сидни Хилмен, Филип Мюррей и многие другие известные деятели Америки.

Погода благоприятствовала собравшимся. Флаги союзников развевались на трибуне рядом с флагом Соединенных Штатов, повсюду были лозунги и транспаранты в поддержку президента Рузвельта и открытия Второго фронта. Все улицы, ведущие к площади, были заполнены огромными толпами людей.