Чем дольше присяжные слушали детальное обсуждение запланированного убийства, тем чаще раздавались возгласы возмущения. Когда запись кончилась, один из них сказал:

— Она виновна на все сто, и никаких других доказательств мне лично не требуется!

— Я безусловно уважаю ваше мнение, сэр, — понимающе кивнула Адель Монтесино, — но есть еще два пункта обвинения, которые я должна вам представить. Прошу еще немного терпения… Между прочим, вы заметили, что кондиционер потихоньку начал работать?

Кто-то зааплодировал, а кто-то вздохнул с облегчением. Работа пошла заметно живее. Вызванный следующим инспектор налоговой службы продемонстрировал копии налоговых деклараций, заполненных Синтией Эрнст, подтверждающих, что она ежегодно платила налог с процентов, полученных на свой вклад в банке Каймановых островов, — сумма вклада превышала пять миллионов долларов.

— Прошу отметить, — сказал инспектор, закончив чтение и сдернув с носа очки, — что с точки зрения налогообложения, финансовые дела мисс Эрнст в полном порядке.

— Однако само существование этого счета, — поспешила пояснить для присяжных Монтесино, — говорит о том, что у мисс Эрнст была возможность уплатить за убийство своих родителей четыреста тысяч долларов, упоминание о которых вы только что слышали в записи.

Она, разумеется, предпочла умолчать о том, что если бы не чрезмерное почтение Синтии к налоговому законодательству США, ее счет на Кайманах не смог бы выявить, а тем более проверить ни один американский суд.

Повторно вызвали Малколма Эйнсли. Он описал, как вскрыли индивидуальный сейф-бокс Дженсена, обнаружив в нем магнитофонную кассету и еще несколько предметов. Одним из них оказался использованный авиабилет Майами — Большой Кайман и обратно, выписанный на имя Патрика Дженсена.

— В чем вы видите значение этой улики? — спросила Монтесино.

— Два дня назад в присутствии своего адвоката мистер Дженсен заявил, что убийство было спланировано, когда они и Синтия Эрнст вместе провели три дня на Каймановых островах. По его словам, они добирались туда по отдельности. Он рейсом “Кайман-эйруэйз”, мисс Эрнст — “Америкэн-эйрлайнз” под именем Хильды Шоу.

— Последнее поддается проверке?

— Да, — ответил Эйнсли. — Я наведался в офис “Америкэн” в Майами. В их компьютерном архиве в тот день действительно значилась такая пассажирка на борту рейса Майами — Большой Кайман.

Эйнсли прекрасно понимал, что все это косвенные улики. В настоящем судебном заседании их не приняли бы во внимание, но на большой совет они произвели впечатление.

Монтесино выступила с кратким заключительным словом:

— Наше заседание и без того получилось долгим и сложным, поэтому я не буду утомлять вас речами. Напомню только, что вы должны определить не вину или невиновность Синтии Эрнст. Это будет решать суд в том случае, если вы сейчас сочтете доказательства, предъявленные вам, достаточными для передачи дела в судебные инстанции. Лично я твердо убеждена, что доказательств собрано больше чем достаточно. Утвердив все три обвинения, вы послужите правосудию наилучшим образом. Спасибо.

Через несколько мгновений после этого из зала удалились все, кроме членов большого совета присяжных.

Но совещались они недолго. Спустя каких-нибудь пятнадцать минут прокурора штата и судью пригласили вернуться. Судье передали оформленное письменно решение, которое он зачитал вслух. Все три пункта обвинения были утверждены. И по каждому из них требовался незамедлительный арест Синтии Эрнст.

— Ну, ребята, теперь пошевеливайтесь, — сказал Кэрзон Ноулз, протягивая Эйнсли прозрачную папку, куда были вложены два экземпляра постановления большого совета. — Пусть они хоть трижды присягали, но как только присяжные разъедутся отсюда, кто-нибудь из них неизбежно проболтается. Слухи о комиссаре Эрнст распространятся тогда, что твой лесной пожар, и непременно дойдут до нее самой.

Разговор происходил в вестибюле на полпути к лифтам. Собираясь попрощаться с Ноулзом, Эйнсли спросил:

— А нельзя их как-нибудь задержать здесь? У этого состава совета есть еще сегодня какие-нибудь дела?

— Есть одно. Мы, собственно, так и запланировали. Но это еще на час, не больше. Потом ни за что не могу ручаться. В управлении полиции уже знают, что обвинения утверждены; Монтесино сама позвонила вашему шефу… Кстати, мне ведено передать тебе, что по прибытии на службу ты должен сразу явиться в кабинет заместителя начальника полиции Серрано. — Он бросил на Эйнсли выразительный взгляд. — Не каждый день ваше руководство лично влезает в расследование убийства, верно?

— Просто дело касается городского комиссара. Мэр и комиссары — особая каста; с ними нужна сверхделикатность.

Будучи чиновником прокуратуры штата, Ноулз занимался делами по всем городам и весям Флориды, а о политических перипетиях в самом Майами знал меньше, чем любой полицейский сержант.

Когда двери лифта уже почти сошлись, Ноулз бросил вслед:

— Удачи тебе!

“Какой еще удачи?” — недоумевал Эйнсли, пока лифт скользил вниз. В его собственном понимании удача могла заключаться только в том, чтобы его роль во всей этой драме закончилась, как только решение большого совета передадут в руки заместителя начальника управления полиции. Но он подозревал, что так просто не отделается.

Тем временем произошли немаловажные события и в семейной жизни Эйнсли. Поздним вечером в прошлую пятницу он сообщил Карен о своем решении уйти из отдела расследования убийств, как только нынешнее дело будет полностью завершено, а быть может, и оставить службу в полиции вообще, хотя об этом ему еще предстояло поразмыслить. Карен чуть не расплакалась от радости, узнав эту новость. “Ты не представляешь, как я счастлива, милый! Я же вижу, как тяжко тебе дается твоя проклятая работа. Все, с тебя довольно! Уходи оттуда совсем. О будущем не беспокойся, как-нибудь выкрутимся! Самое главное — это ты. Для меня, для Джейсона и… — она осторожно провела ладонью по своему округлившемуся животу, — еще для кое-кого”.

В тот вечер они говорили о Синтии. Эйнсли рассказал о трагедии ее детства, о той ненависти, которая переполняла эту женщину, о преступлениях, совершенных, чтобы утолить ее. И, наконец, о неизбежном и уже скором наказании.

Карен слушала и реагировала на все со своим несокрушимым здравым смыслом, который за девять лет жизни с ней он научился так ценить. “Конечно, мне жаль Синтию. Ее пожалел бы всякий, особенно — другая женщина. Но необходимо понять, что ничего из того, что сотворили с ней или что совершила она сама, — изменить нельзя. Слишком поздно. И, что бы ни случилось, остальные люди — а мы с тобой в особенности — ни в коем случае не должны взваливать на себя даже крохотную долю горя или вины Синтии. Иначе и наша жизнь полетит под откос. Поэтому я скажу тебе: да, Малколм, сделай то, что велит тебе долг, но только в самый последний раз. А потом все — уходи!”